Николай Москвин - Конец старой школы

Только паровозы кричат звонко и весело, будто удрали с вокзала и вот сейчас — дым, пар, свист — через январские сугробы, отыскивая путь по бессонным проводам, — вперед, на улицу Коммуны!

Он приехал в январе…

Бакенбардный Елисей позади: шаг назад и шаг влево. Останавливается он, идущий впереди, — останавливается косая Елисеева дистанция: шаг назад, шаг влево. Ступеньки, лестницы, коридоры, этажи бывшего Реального училища проходит эта почтительная косая — шаг назад, шаг влево…

Вспыхивают электричеством ночные пробужденные коридоры. Стекла классов жмурятся на внезапный свет.

Сухая, по-птичьи худощаво-крепкая голова величественно вполуоборот:

— А это?

С почтительной косой:

— Тихая читальня-с!

Большие глаза крупной птицы приподнимают веки:

— Почему же «тихая»?

— Не могу знать! Не шумят-с… Тихо читают-с…

Глаза уже не спрашивают — мимо. Через лоб — зачеркивающая черта бровей. Тронулась косая дистанция. На ходу откашливание.

— Гмы-ы!.. Какое тебе жалованье теперь?

— Какое, Всеволод Корнилович, жалованье!.. Бумага!.. Паек-с получаю…

— Гмы-ы!.. Куды ведешь?.. В зал? Чаво доска?.. Что?

— Так точно, вы желали зал посмотреть-с! На доске объясняется, где какой кружок занимается.

— Ну и что?

— Ничего-с, Всеволод Корнилович.

— Каждый день?

— Хотя не каждый, а все равно, народ беспременно все вечера толчется… И мы с Филимоном тоже дежурим. Филимона изволите помнить? Жена у него…

Косая невидимо движется по паркету. Почтительная — минует пролет между классами. Не оборачиваясь, под медленный шаг.

— Надоело?

Перед Елисеем в повороте тонкий орлиный нос.

— Так точно, надоело… очень беспокойно-с! — говорит Елисей. — Но не особенно… Иногда, ежели Филимон дежурит, и сам прихожу зря… Лекции для приходящей публики как раз читают… Между прочим, интересно — вижу, в пустой банке проволока самая что ни на есть простая горит… Воздух такой, кислород — дышать очень легко, сам не дышал, конечно, но…

— Зачем тебе… гмы-ы… кислород, проволока, банка?!

— Так точно, ни к чему… глупость… Беспокойство! — Елисей перегибается вперед над дистанцией. — И говорят на лекциях вот, Всеволод Корнилович, что земля была до сотворения мира. Правда ли это или несознательность?

Круто повернута голова птицы — прямая черта бровей раздраженно зачеркивает Елисея:

— Ты порешь чепуху! Гмы-ы…

— Так-то…

— Если земля была, — двинулись ноги, двинулась дистанция, — зачем было создавать ее?.. Слышал звон, да не знаешь… Дурь!.. Просветился! Гмы-ы… Столы что?..

Елисеи смотрит на свои переступающие ноги:

— Это конечно, при вас спокойнее было-с!.. Столы — это как раз на большой перемене кушают, чай пьют, — мучительно всматриваясь в двигающееся по косой прозрачное желтоватое ухо. — Так, Всеволод Корнилович, как же прикажете понять-с — была земля до сотворения… Как же тогда господь бог… и вообще…

Костяшки сухих пальцев, пробарабанивая, проходят стол:

— Чего «кушают», голод ведь?

Елисей зачем-то тоже — к столу. Барабанит. Пугается первого звука, отдергивает руку.

— Безусловно, голод, но учащимся, между прочим, власти как раз отпускают сахар, масло… Хлеб, конечно, черный, но дают. Мало, но дают, хотя черный…

— Воруют?

— Не слышал, Всеволод Корнилович… Барышни тут этим хлопочут.

— Девчонки… Гмы-ы… Разврат есть?

— Безусловно, есть… Раньше очень сильно этим баловались, а теперь не особенно… Не интересуются. Можно даже сказать, совсем нет — ни в какую! Строго… Смеются только промежду собой, ну еще влюбляются… без этого нельзя.

— Школа не для этого! — раздумчиво сходятся брови. — Ты говорил, Умялов. Это какой же, Арнольда Леонидовича сын?

— Так точно, сын того самого… что в белом жилете завсегда ходил.

Последнее «завсегда ходил» — на шажках-перебежке. Елисей покидает дистанцию. За тяжелой желтой дверью — возня, скрежет. В актовом зале вспыхивает тусклая лампочка-сирота. Елисей переводит рубильник. Лампочка тухнет, и тотчас рука гостя, как от солнца, закрывает большие птичьи глаза. Зал пылает всеми люстрами, всеми огнями.

— Куды столько? Жгете теперь зря!..

Невидимо щелкает рубильник. В искрах радужных призм горит только центральная люстра. Елисей занимает почтительную косую: шаг назад, шаг влево.

— Вот и зал… Вы как же, Всеволод Корнилович, проездом или жить в городе рассуждаете?

— Проездом… в Москве был — еду к семье… Гмы-ы… сцена!

— Так точно — сцена.

— Играют?

— Занимаются этим… Ничего — смотреть можно… Красиво, только лампочки под ногами давят у рампы… Ежели войну или забастовку изображают, как раз завсегда лампочки две-три раздавят… хоть плачь. А публике как раз нравится — заместо выстрелов…

Мимо… Мимо…

…Впереди, перед приготовишками, священник Епифанов в фиолетовой шелковой рясе. Справа от него ученический хор.

В стороне от шеренг и хора, на заповедном участке пола, — он сам.

Сзади, на иерархической дистанции, — седой Оскар Оскарович и педагоги…

Кончается евангелие. Епифанов читает размашисто, вскидывая и крутя головой… В шеренгах крестятся…

Застоявшийся хор звонко и дружно разрывает воздух «Спаси, господи, люди твоя-а… Победы благоверному императору нашему-у Николаю Але-кса-а…».

Он, директор, плавно поднимает руку на грудь, опускает на живот, правое плечо, левое. Величаво поворачивается, и тотчас по всей иерархической дистанции прощально крестятся. Они могут идти… И когда все уходили, в зале оставался только он и портрет императора… Император был в гостях в его трехэтажном училищном царстве…

Рука касается лба. Длинный палец под прямым углом чешет бровь. Резкий поворот на каблуках. Печальные глаза крупной птицы не мигая с секунду рассматривают Елисея.

— Пойдем…

Елисей снова: шаг назад, шаг влево.

— Что заходил — не рассказывай… Туши свет — чаво горит!

— Слушаю-с…

Зал гаснет. Гигантский куб темноты остается за спиной. И тогда у подножья куба, в истоке освещенного коридора, зелено-желто выступает шестиногий аквариум.

Смотря и не видя, но вдруг вспоминая: аквариум! Ноги плавно меняют курс.

— Что? Сдохли?

— Извольте взглянуть… Рыбам что делается — произрастают! У хвостатой рыбки, извиняюсь, — улыбка раздвигает бакенбарды, — даже хвостенята обнаружились… Вот-с!..

Почтительная косая ложится от аквариума к ногам Елисея. Длинный палец барабанит по стеклу.

— Бросают чаво ? Следишь? Сам кормишь?

— Бросают, охальники!.. Разве уследишь, но, замечаю, вода завсегда чистая… Сознаюсь, бумажку другой раз выловишь, но рыба, она ничего — она с бумажкой норовит поиграть, молодые которые… А кормлю сам, как положено.