Николай Москвин - Конец старой школы

— Для «тихой читальни», — кто-то с места, спокойным баритоном, — извольте видеть, не нашлось свободного помещения… Но для кабинета господина председателя ученсовета нашлось моментально!

Скосарев нескладно встает.

— Прошу, безусловно, ребята вас, не переговариваться, — говорит он. — Будут после прения — тогда можно. Товарищ Телегин продолжает…

— Второе… Вся «общественная работа» ученсовета вылилась в устройство еженедельных, а то, главное, и два раза в неделю — вечеринок. Никто не против вечеринок в советской школе, но не таких, которые устраиваются у нас… Безобразия, творящиеся на третьем этаже во время этих вечеринок, с пьянством, главное, с курением, с…

— А вам завидно, «главное»?

— Не приглашают, «главное»?

— Тише, Умялова дети!

— Не передразнивайте, остряки-самородки!

Телегин стоит перед столом, приглядываясь, прислушиваясь. Нет, такие реплики не сбивают — даже лучше. И новые свидетели тоже. «А я боялся, не знал, куда их вставить…» И как только зал смолкает — дальше:

— Заправилы ученсовета ведут к тому, что идея единой трудовой школы дискредитируется и в глазах учащихся и в глазах, главное, преподавателей! И это не удивительно! В школе у нас есть странные личности. Герои сегодняшнего процесса Умялов, например, не так давно был не более не менее как корниловцем, щеголял, главное, голубой ленточкой вкупе с исчезнувшим фабрикантским сынком Яшмаровым! Это ли…

Требовательно вытянутая рука. Но встает Умялов не торопясь, медленно приглаживая пробор на голове.

— Я прошу оратора, как и всех остальных, говорить по существу. А кто какие ленточки носил, вне сомнения, никому не интересно! Может быть, я даже царский флаг на грудь прикалывал — это никому не интересно! Раз я учусь в советской школе, значит, я ее признаю…

Тоненько звенит встрепенувшийся звонок, слышится срывающийся голос. Встала, и теперь видны: робкие косы на худеньких девичьих плечах, нежная шея, белесое мерцание прозрачных глаз.

— Я хочу сказать о мануфактуре и галошах… Ученсовет получал, но не на всех галоши и мануфактуру, а сколько — неизвестно… Раздавали по жребию, а некоторые девочки получили и не по жребию… а просто так… Вот я и не знаю… сколько было получено, и, кого ни спрашивала, тоже не знают. Я (согнулась, как стебелек, глаза — на ноги)… не получала ни галош, ни материи, а может быть, мне полагается получить, так как мне очень нужно, я ноги промачиваю и кашляю… Вот я хотела спросить…

В зале что-то дрогнуло. Непонятное подкатилось к горлам, защекотало носы.

— Позор!

— Реви-зию!

— По знакомству! Давно известно… Позор!

Одиночками, группами поднимаются в рядах.

Крушение стульев, излом рядов. Цепляя чужие колени, опираясь на плечи сидящих впереди — мчатся в проход, на подмостки:

— Общее собрание! Переизбрать!

Дорогой Миша!

Ваше большое письмо я получила. Вы пишете так, будто уже когда-то писали мне письма или давно меня знаете, а вместе с тем только в тот злополучный вечер… И мне тоже кажется, что я вас знала раньше того вечера! «Чудилы-мученики», как говорит ваш Телегин. Не так ли?!

Я поняла вас тогда. Если бы я была на вашем месте, я, может быть, тоже, не разобрав, в чем дело, не стала бы вникать, что творится за кулисами, и убежала бы…

Вы для меня тоже «не совсем чужой человек», хотя если бы это было с Галей, которая мне ближе всех, или, наоборот, с совсем незнакомым человеком, то я бы вцепилась Умялову в волосы, в глаза — я не знаю, что бы сделала с ним, чтоб его оттащить. Но будь это дело с вами… Я что-то запуталась, — выходит, что близкого и чужого человека я бы защитила, а куда же девать вас? Вы и не «близкий» и не «чужой»…

У меня от общего собрания всю ту ночь звенел в ушах звонок и снились зеленые столы, важно расхаживающие по сцене в серых гетрах… Представляете: на каждой ножке стола серая гетра, как у Умялова! Это было и смешно и страшно… В общем, хорошо, что с «умяловщиной» на этом собрании было покончено.

На хоровом кружке завтра я не буду — я там не занимаюсь, не пою никак. Была только раз — слушала. А буду на историческом. Кончится он в 8 1/ 2часов вечера. Сегодня у нас шесть уроков (вы и это знаете!), но после шестого Скосарев будет раздавать буквари для неграмотных. Мы решили пока обучить две улицы, около школы: всю Трифонскую и всю Медянку. Но с букварями недолго, минут десять. Раздавать будут в нашем классе.

Он приехал в январе.

На город навалились морозные жесткие сугробы. Дома, промерзшие от трубы до фундамента, дышали зябко, натуженно, сохраняя остатки угасающего нутряного тепла. В снеговых бугристых улицах шевелились люди, запрятанные в глубь женских шалей, башлыков, валенок, овчин.

Среди притоптанных сугробов стоял, накренясь, продовольственный распределитель. Закутанные располагались длинно, в линейку, как промерзшие дома улиц. Дышали зябко, натуженно, сохраняя остатки тепла.

Шел девятнадцатый год…

На заборах торопливые, косые, черно-красные плакаты: черного адмирала пронзает красный штык.

Внизу крупно: «Все на Колчака!» («Все на» — напечатано красным, «Колчака» — черным: красное пронзает черное).

3-я Советская Школа стоит на углу Красноармейской (бывшей Коммерческой) и Томилинской улиц.

Каждая улица города — на ладошке: вот начало, вот конец. Томилинская же необозрима. Начинаясь крупными домами, улица долго и прямо бежит к вокзалу. Дома в обратный конец бинокля: меньше, меньше, меньше — дома, домики, домишки…

Сугробы закрыли дальние домишки, — белое бугристое легло к вокзалу. Только иней бессонных проводов перескакивает со столба на столб — бежит туда, к вокзалу.

…Из конца Томилинской, посредине дороги, где лежат рельсы, движется крошечный ящик. Пятнадцать долгих минут — и вот ящик равняется с Реальным училищем. Ящик вырастает в конку. Перед конкой бегут две чахлые лошади. Корпусы их прижаты друг к другу. Прижаты до мыльной пены, до пота — срослись будто. Головы разведены в стороны: одна лошадь круто смотрит налево, другая — круто вправо. И кажется, что бежит перед конкой одна жирная лошадь о двух головах…

Это все было… Замели январские сугробы коночные пути, съело девятнадцатигодие коночных лошадей. Белое, бугристое легло к вокзалу. Только иней бессонных проводов перескакивает со столба на столб туда — к вокзалу, только паровозы…

…Далеко паровозное кукареку… В зимний день паровозы кричат так звонко и весело, будто удрали с вокзала и бегут по Томилинской в город… Вот сейчас, из невидимого конца улицы, распугивая домишки-цыплята, вылетит острогрудый колесный царь… И вперед! Дым, пар, свист — вперед, на Киевскую!