Николай Москвин - Конец старой школы

— Гмы-ы-ы! — Прямая черта бровей зачеркивает Елисея. — Куды повесил?! Гмы-ы-ы…

(Невероятно, но именно так: «Куды».)

Елисей бросается от карты, и в его спину долбит клюв:

— Что же, ты не знаешь… гмы-ы-ы… куды вешать?!

Елисей ныряет под голубой, притихший океан, и там, на страшной глубине, исчезнувший Елисей — из-под карты высовываются только ноги — снимает невидимую ниточку с невидимого гвоздя. Белая изнанка карты накрахмаленным парусом — хруп-хруп — по классу. Клюв долбит в бегущую спину:

— Не туды , а сюды !.. Гмы-ы-ы…

Но наконец-то! Мировой хаос организован: Америка — на стене, Африка — на классной доске.

Господину директору так удобнее управлять миром.

Всеволод Корнилович ставит в классный журнал круглую «отличную» пятерку. (На первых страницах ученических балльников и дневников напечатана расценка: «1 — худо, 2 — плохо, 3 — удовлетворительно, 4 — хорошо, 5 — отлично».)

Яшмаров покидает Африку и идет к своей парте. Шепот ползет по полу:

— Зинка! Пять!..

— Пять!

— Пять!..

Несколько минут назад мир сотворялся во второй раз: тихое озеро Виктория было Яшмаровым отнято от бассейна Нила и передано во владенье многоводного Конго; Суэцкий канал росчерком классной указки был переброшен из Средиземного моря на юг Аравии, к воротам в Индийский океан.

Под орлиным клювом тонкогубая улыбка.

— Виктория… гм-ы-ы… в Нильской системе… Суэцкий — в Средиземном… Это вы, Яшмаров, подучите… Гмы-ы-ы… усвойте!..

Худощаво-крепкая голова птицы кивает: идите. Шепот ползет по полу:

— Пять!.. Пять!.. Пять!..

…В тупике самовар-истукан. Блистающая медь — красное зеркало. На верхней крышке-зеркале вдавленная славянская вязь: «Фабрика Савелия Ивановича Яшмарова»…

В классе тридцать два. Но за этими тридцатью двумя незримо стоят еще тридцать два больших, взрослых, полноценных человека: отцы.

На родительском комитете — обратно: господин директор смотрит на отцов, и за ними — вернее, перед ними — незримо стоят малолетние Ивановы, Петровы…

…Маленький Иванов — только место на парте, но вот его отец — это важно…

Три отца в этом классе запомнились. Представьте: три рыжих бороды! О нет, господин директор их не путает!

У Савелия Ивановича Яшмарова борода светлая, пламенеющая, цвета молодой меди, формы овальной, финской. Туловище Савелия Ивановича большое, круглое, на коротеньких крепких ножках. Самовар-истукан на прочных ножках. Когда Савелий Иванович снимает шляпу — самовар снимает конфорку: раскланивается. Кстати: Савелий Иванович преподнес самовар самому директору, директор — родительскому комитету, комитет — чайной комиссии. И пока передавался самовар, стало казаться, что подарено три самовара — до того растрогал всех этот подарок. Савелий Иванович умеет преподносить. Родительский комитет собирает пожертвования для неимущих учеников. Савелий Иванович щедро и великодушно — директору. Директор — родительскому комитету. Комитет — неимущему. Деньги растут, троятся…

Но и самовар и деньги — это не главное для господина директора. Главное — над рыжебородым самоварным божеством медный красно-зеркальный нимб. Концентрическими кругами вдавлена в нимб славянская вязь: «Фабрика…»

Вторая рыжая борода — так… Правда, она красивее: темнее, аккуратнее, но — так… Носит ее Андриан Васильевич (кажется, Андриан, а может быть, Андрей Васильевич или Василий Андреевич) Брусников. Господин директор его помнит: высокий, худой, в наглухо застегнутом сюртуке, золотой блик очков и темная с рыжинкой борода строгим прямоугольником. Строгость и сдержанность — это хорошо. Он несомненно интеллигентен, воспитан, но что же еще?! В городе на Киевской улице Средне-Азиатский банк. В банке бухгалтерия, в ней бухгалтер — Брусников, — вот и всё…

Третья рыжая борода… Впрочем, почему же рыжая? Она почти черная, местами только… И вот это-то именно плохо — местами рыжая. Неопрятность какая-то! Вместе с чувством неопрятности и запомнилась третья борода. Запомнилось господину директору и лицо: узкое, худощавое, с прямой линией лба и носа.

Это — Телегин (в училищной канцелярии известны его имя и отчество, а так — Телегин). В городе за Киевской, за рекой — многотрубье заводов. Среди него — Оружейный. В Оружейном — Телегин. Не запомнилось кто: полировщик, формовщик, литейщик, — но он «оттуда»… И еще: рубашка! Кроме неопрятной черно-рыжей бороды — еще рубашка!.. Если ты нашел средства отдать сына в Реальное училище, почему же сам-то… Конечно, просвещение, конечно, прогресс, конечно, пусть и низшее сословие… Но к чему эта какая-то сатиновая рубашка под пиджаком? У нас не церковно-приходское, не городское, у нас — Реальное училище , и вдруг так… Здесь же и Савелий Иванович!

Вместе со звонком появляется бакенбардный Елисей. Неслышно подходит к картам. Америка и Африка ввертываются в трубы. Плавно, на сухих, крепких ногах идет человек с кафедры. Маленькая, по-птичьи худощавая, седеющая голова прощально кивает классу. На дверь не мигая смотрят круглые и большие, как у крупной птицы, глаза. Орлиный нос, прямая, словно зачеркивающая черта бровей.

За господином директором на цыпочках двигается Елисей, осторожно держа свернутые в трубы материки и океаны.

Искусство из искусств — тушевка.

Делается это так: черный итальянский карандаш зачинивается очень тонко. Не тонко, а тончайше, — игла. Контур гипсовой лилии уже на бумаге: три лепестка, чашечка и короткая ножка. Лилия бесплотна, как видение. Но вот черная игла скользит внутри контура. Сперва чашечка. Это труднее, но эффектнее. Игла карандаша на правой стороне чашечки вначале наносит косые, падающие справа налево штрихи; затем такие же штрихи — слева направо. Теневая сетка из мельчайших ромбиков. Но какая сетка! Если взять чуткий кронциркуль и проверить стороны ромбиков, они будут неукоснительно равны между собой, а каждый ромбик — близнец остальным ромбикам. Ромб в ромб.

О, это искусство!

Но это не все. Когда сделана сетка, прокладывается собственно тень. И вот чашечка лилии наполнилась плотью, она кажется как бы выпуклой. Это несомненно. В этом нельзя сомневаться. Даниил Матвеевич Котлов сам зачинивал карандаш, сам создавал армию мельчайших ромбиков…

Вздох и шип: шшы… шшы… Под лилией, под рисовальной доской медленно распрямляются ноги. Даниил Матвеевич грузно поднимается со скамейки Кленовского. Рука тяжко ложится на полное плечо Борьки.

— Шшы… вот как надо… шш… видел… шшы?.. Тушевочка-а?!

Даниил Матвеевич играет правым глазом. И оттого что доволен, голова еще больше как бы сползла с шеи влево. Левый глаз окончательно закрылся, над правым — извивается бровь, зрачок то темнее, то светлее, то шире, то уже: играет…