Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

— Тетя Марфа, — негромко сказал Степка, — деньги с него получите.

— Верно, — сказал запальщик.

— Что ты, милый, это безденежная работа, — сказала Марфа, — я своей жизнью не торгую.

Запальщик усмехнулся.

— Вот какая ты, старуха.

— Такая я старуха: овдовею, второй раз замуж пойду, за молоденького.

Запальщик подмигнул. Лицо его сразу сделалось совсем обыкновенным, веселым и хитрым.

— Ничего, ничего, — сказал он, — ты для всякого дела мастерица.

Он ушел, а Степка смотрел ему вслед. Запальщик прошел по тропинке на Донскую сторону; в полумраке он казался совсем черным, высоким и худым. Вдруг небо осветилось, окна в доме владельца завода загорелись мутным красным светом, послышался глухой гул. Запальщик остановился, оглядел завод, кирпичную стену. Так простоял он несколько мгновений, освещенный кровавым светом жидкого шлака. Степка, затаив дыхание, смотрел на него. Потом свет начал быстро меркнуть, и одинокая человеческая фигура почти совсем исчезла в полутьме. Мальчик продолжал стоять, охваченный волнением.

На следующий день Марфа передала Степке завернутую в тряпку смешную, похожую на бутылку банку из белой жести и долго объясняла, как найти запальщика.

— Какой бестолковый, — удивлялась она. — Я ведь тебе говорю: пойдешь на Донскую сторону, дойдешь до поселка — вроде улицы там будет. Вот пройдешь по ней до переулочка, третий балаган от угла, как раз напротив большой калюжи. Звонков ему фамилия, по левой стороне… Да ты знаешь, где левая сторона?

— Знаю, — ответил Степка и пошевелил пальцами.

— Вот. Значит, теперь понял?

— Не понял, — мотнул головой Степка. — Да ничего, я найду.

Он пошел тропинкой, на которой вчера видел запальщика. Сердце его сильно и радостно билось. Ему не хотелось думать, что запальщик был таким же человеком, как Кузьма или тетя Марфа. Кузьма ночью храпел и чмокал губами, любил вытаскивать из горшка со щами мослы и обгладывать их, — он ничем не отличался от других людей. Запальщик — тот другое дело.

Степке думалось, что этот необычайный человек днем спускается в шахту, взрывает породу динамитом, а ночью ходит по степи, освещенный красным заревом завода.

Мальчик вышел в поселок. Все было знакомо ему — маленькие домики, козы и куры, острый запах, шедший от глеевой горы. Он издали увидел большую лужу, уток, вертевших хвостами, на морщинистой от ветра воде. Степка подошел к забору и заглянул во двор. Там гулял запальщик, качая на руках младенца. Степка, полуоткрыв рот, смотрел на него. Запальщик, заметив мальчика, кивнул головой и сказал:

— А, пришел. Заходи, вон форточка…

Они вошли в маленькую комнату, чисто выбеленную и светлую. Запальщик взял сверток, развернул его и принялся разглядывать банку. Посмотрел толстые пропаянные швы, постучал углом банки о стол.

— Ну что же, — сказал он, — скажи ей: годится. Понял? Годится!

Девочка, привлеченная блеском жести, высвободила руки и потянулась к банке.

— Цаца? — спросил запальщик.

Маленькие пальцы — ногти на них были как чешуйки у самой мелкой рыбешки, — схватили банку.

— Что, Надька, годится? — спросил запальщик у дочери.

Он поднял ее вверх. Рукава рубахи спустились к локтям, обнажив крепкие, в синих вздутых жилах руки. Запальщик пристально смотрел на девочку.

— Что, Надька, годится? — повторил он.

И, глядя на него, Степка чувствовал, что все происходившее в мире, вокруг, не прекрасная увлекательная игра, а нечто огромное, непонятное и важное, как та ночь, когда мать, вернувшись из тюрьмы, плакала и обнимала его.

— Вот так ей и скажешь, что годится, — сказал запальщик и вдруг спросил: — Я тебя в шахте не видел?

— У деда.

— Верно. Надька, — сказал запальщик, — помнишь, на складе мы его видели?

Степке очень хотелось узнать, для чего послужат жестяные коробки, но он не спросил об этом. Наверно, запальщик ответил бы: «Чтоб ты спрашивал», или «Для конфет», или еще какую-нибудь ерунду. Возвращаясь домой, мальчик все думал о жестяных банках и о запальщике. И, странное дело, его больше не огорчало, что запальщик жил как все рабочие, а не бегал ночью по степи.

На следующий день, выйдя из мастерской, Степка увидел человека, быстро шедшего в сторону их дома. На плече он держал какой-то большой блестящий предмет; каждый раз, когда человек поворачивался, над его головой вспыхивало яркое сияние. Сперва Степка подумал, не стекольщик ли это. Он иногда заходил к Марфе Сергеевне зачеканить в резце алмаз.

Человек подошел ближе, и Степка разглядел на его плечах листы белой жести.

— Романенко Марфа тут, что ли? — спросил он.

Листы на его плече извивались и тихонько постреливали. Он внес жесть в мастерскую и сбросил ее с громом и скрежетом на пол. Даже не закурив, он повернулся и вышел из мастерской.

— Эх ты, красота моя, — говорила Марфа Сергеевна, рассматривая жесть. — Товар какой — первый сорт! Двадцать чайников из этой жести сделать можно.

Несколько дней шла горячая работа. У Степки от ножниц, которыми он резал жесть, сделались болячки на пальцах. Вонь от кислоты стояла страшная; мальчик все время чихал и кашлял.

— Ничего, ничего, — говорила Марфа, — пострадай, медаль из картошки тебе вырежу.

За коробками пришел тот же парень.

— Не надорвешься? — спросила Марфа.

— Наверно, — сказал парень и, вскинув одной рукой мешок на плечи, пошел в сторону старого рабочего поселка.

Степка дул себе на руку — волдырь между пальцами лопнул, и рука сильно болела. Да, это была работа! После нее болела спина, ломило плечи, от дыма кислоты воспалились глаза и сладкая слюна заливала рот. Даже веселая Марфа Сергеевна часто раздражалась, когда они делали эти жестянки. Несколько раз она отбирала у Степки ножницы и ворчала:

— Ты что, гребешок вырезываешь? Режь честно, по-прямому, это тебе не Матрешкина кастрюля.

Ночью Степка проснулся. Из темноты раздавались негромкие голоса.

— Вот увидишь, — говорила мать, — пропадешь ты через этих людей…

— Ну и что ж, — тихо сказала Марфа. — Чего мне жалеть? Все равно я старая, мой срок и так скоро выйдет. Это тебе беречься, ты еще замуж за молодого пойдешь…

— Что ты, — сказала мать, — я и так не знаю, как сердце у меня выдержало двоих схоронить.

— А ты не ходи за мастерового.

— Ну тебя, — сказала мать.

— Подумаешь, — сказала Марфа. — С четырьмя детьми, бывает, вдов берут.

— Ну тебя, — снова сказала мать.

— Нет, правда, — проговорила Марфа и тихонько рассмеялась. — Вот говорят: старуха, старик. Это враки все. Голова седая, а сердце молодое. Пахариха рассказывала, как мужа приговаривала. Дала ей цыганка пузырек с водой, а в воде этой волосы, зубы накрошены, ногти нарезаны и такое — сказать нельзя. Выпил Пахарь, лег спать, а с утра, как собака, за ней ходит: «Дарьюшка, Дарьюшка», — и так ее и этак. А то все: «Уйди от меня, поганая, не касайся меня». А ей ведь, сама знаешь, годов пятьдесят, страшная. И вот, говорит, такая ей радость, словно девочка ходит, ничего не надо на свете больше. Ольга, ты не спишь? Видишь, чего старухи делают!