Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

Утром Марфа Сергеевна надела брезентовый фартук. Степка, раздувая горн, дергал за веревку, прикрепленную к мехам. Он мотал головой и сгибался к земле; ему казалось, что при этом мехи работают особенно ровно, белые угли в горне не покрываются пятнами. Марфа положила две железины на гори и присыпала их угольками. Вскоре железо засветилось откуда-то из глубины слабым красным светом. Степка отсчитывал двадцать рывков и глядел на полосы. Каждый раз они меняли цвет — из темно-красных они стали ярко-вишневыми, потом начали желтеть, золотиться и, наконец, сделались голубовато-белыми.

Марфа ухватила железину и понесла к наковальне. Дело не клеилось. У Степки не хватало силы удержать полосу неподвижно, он терялся и не мог сообразить, в какую сторону ее нужно повернуть после удара молотом. А Марфа била быстро и при каждом ударе ухала, как дровосек, озлившийся на суковатое полено.

— Не так… Крепче держи… О господи, не туда… — то и дело говорила Марфа.

Она снова ударила молотком; щипцы соскользнули, и железина свалилась с наковальни, чуть не смазав раскаленным концом Степку по лицу.

— Э, ты сегодня совсем какой-то глупый, — сказала Марфа. — Ты что, не обедал вчера, что ли?

Они снова взялись за работу, и Марфа, мельком поглядев на расстроенное лицо Степки, сказала:

— Ничего, это работа… — Она ударила молотком и докончила: — Перед такой работой нужно два фунта сала съесть.

Сделав первую поковку, Марфа сунула ее в ведро, и оттуда зафыркало и зашипело, точно десяток котов, вдруг завидевших дворнягу. Марфа вынула из воды конец железной палки; он был пепельно-серый, заостренный, как нож.

— Пика, — сказал Степка и ухмыльнулся во всю ширь.

— Сам ты пика, — сказала Марфа.

Марфа подошла к горну, — угли покрылись темной коркой.

— Это не работа, — сказала Марфа и, подойдя к двери, крикнула: — Платошка!

Дед Платон посмотрел готовую палку и, покачав головой, проговорил:

— Только собак гонять.

— Ну ладно, ладно, твое дело маленькое, — сказала Марфа и спросила: — Или что ж им, на Платошку Романенко всю надею иметь?

Деда посадили на табурет и заставили качать мехи. Степка замечал, что Марфа всегда посмеивалась над мужем. Когда он говорил, она насмешливо кивала в его сторону, точно желая сказать: «Мой-то, мой — разговаривает!» А дед Платой сердился на жену, говорил с ней грубыми словами, морщился и отмахивался рукой, словно она ему до смерти надоела. Но Степка знал, что ее насмешливость и его грубость — не настоящие, а просто так, чтобы не было стыдно людей.

Марфа оглядывалась на мужа и говорила:

— Качай, качай, Платошка, получишь на чай.

— Да, получишь, такое получишь… — кашляя, отвечал дед Платон.

А работа все не клеилась, и даже смелые руки Марфы не могли наладить ее по-хорошему.

Вдруг, рассмеявшись, она сказала:

— Вот объясни, Платоша: завод — большего по всей России нет, а понадобилось рабочим самую малость сделать — ко мне идут. Пошли бы в прокатку или в кузнечный — в момент бы два вагона отковали. А здесь — один мастер с табурета не встает, второй — сопливый, третий — баба. Объясни: неужели не заслужили? Вот же он, завод, рядом.

Степка удивленно посмотрел на Марфу. В самом деле, чего, кажется, проще… А дед Платон рассердился, махнул свободной рукой.

— Ты, я вижу, совсем подурела сегодня, — сказал он.

К гудку Марфа отковала всего лишь четыре железины. Она сказала:

— Скажу ему, пусть сам приходит подсоблять. Что ж, мне три недели с этой ерундой возиться?

После обеда Марфа снова пошла в мастерскую и принялась за работу — у нее были заказы по ремонту посуды. Готовые пики она велела Степке спрятать под доски, лежавшие в углу. В мастерскую заглянула бабка.

— Что, пришла Ольга? — спросила Марфа.

— Нету, — ответила бабка. — Я до самого завода доходила, нигде нету.

Степка увидел, что Марфа отложила молоток и поглядела на бабку. Холодок беспокойства прошел в груди мальчика.

— Тетя, я пойду посмотрю, — сказал он.

— Ну что ж, сходи.

— Сходи, сходи, голубчик, — проговорила бабка необычайно ласковым голосом.

Он вышел на дорогу. Завод шумел, черный дым, как низкие грозовые облака, клубился по небу. Степка огляделся и увидел, что по дороге едет телега; она свернула с дороги и направилась к их дому.

— Тетя Марфа, скорее… — задыхаясь, крикнул Степка, увидев на телеге мать. Ему казалось, что Марфа Сергеевна, умевшая так хорошо чинить часы, утюги, тотчас оживит мать.

Возчик сказал:

— Не ори, малый, все в порядке.

Мать нехотя улыбнулась Степке своим белым лицом. В это время подбежала Марфа Сергеевна.

— Надумала женщина рожать в мартеновском цехе, — сказал возчик, — подняла, должно быть, тяжелое.

Он вел лошадь под уздцы, выбирая ровную, без камней, дорогу, и, как многие люди, имеющие дело с лошадьми, рассуждал вслух, ни к кому не обращаясь:

— Только это я в последний раз съездил и думаю: вот сейчас будем вертаться, сдам лошадь на конный двор и пошел домой… Вот так… Подбегают ко мне. «Вези, кричат, женщину в больницу — помирает». Ну что ж, раз человек помирает, могу свезти. А в больнице фершал говорит: «Ничего она не помирает, она рожать должна. У нас местов нет, у нас все заразные лежат». Ладно, что ж, не скидывать же ее на землю.

Степку не пустили в дом. Он ходил вокруг, прислушивался. У него было чувство растерянности, как в день свадьбы матери. Потом приполз из города Яков.

— Не ходи туда, нельзя, — сказал дед Платон.

— Почему такое нельзя?

— Да вот Ольга… рожает, — шепотом ответил дед Платон.

Они свернули папиросы и закурили.

— Так то, брат Яша, — сказал дед Платон.

Степка враждебно посмотрел на Якова. Ему казалось, что безногий начнет обижать мать и говорить всякие похабства, но Яков пускал из ноздрей дым и молчал. Дед Платон прислушался и покачал головой.

— Не кричит. Характерная женщина, ух!

— Да, это да, — сказал Яков. — Не увидит Василий своего дитя. Верно, Степка, не увидит?

— Не знаю.

Степка тоже в это время думал о дяде Василии. Непонятно и удивительно было ему, как это рождался ребенок, отец которого умер много месяцев назад. Может быть, он родится наполовину живой, наполовину неживой?

— Ты не знаешь, я вот знаю, — сказал Яков. Он потер ладонью щеки. — Побриться бы мне надо, ей-богу, рубаху сменить, а то чисто зверь какой.

— Это верно, — согласился дед Платон, — побриться тебе можно.

Дом с занавешенными окнами казался таинственным, что-то необычайное и важное творилось в нем. Вдали шумел завод, ветер несся по улицам поселка, вздымая огромные тучи серой пыли, все шумело и двигалось. И один лишь белый домик, затаившись, молчал, освещенный лучами заходящего солнца.

Степка вошел в мастерскую. Здесь тоже было тихо. Остывший горн, наковальня, железные полосы, лежавшие на полу, — все терпеливо прислушивалось к тому, что творилось в доме. Вот такое же тревожное молчание было в весеннем лесу, когда небо, земля и солнце участвовали в рождении новой жизни деревьев и трав. Степка снова вышел во двор. Солнце садилось. Дым над заводом окрасился в бледно-розовый цвет, облака казались клубами огня, оторвавшегося от домен. Вся западная сторона неба окрасилась множеством цветов — веселой, легкой зеленью, янтарем, красной медью, темной рудой, мрачным синим свинцом. На земле уже лежала вечерняя тень.