Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

— Какая красота, — убежденно сказал он, обращаясь к лаборантам: — Руда! Руда! Вот сейчас понятно, почему называют рудой. Рудый, рудой — это значит красный, рыжий. Верно ведь?

— Алексей Давыдович, а что с ней будем делать? — спросил юноша в халате.

— Анализ, анализ. Определим влагу, потом процентное содержание железа. Есть новый метод, изящный, быстрый и точный.

Он повернулся к Степану и сказал:

— Вы все время будете доставлять пробы? Завтра утром придите да результатом, и мы с вами условимся о местах набора, потом о взятии проб. Это ведь не простая штука. Существуют определенные правила, целая наука.

Степан кивнул головой и сказал:

— Конечно, правила, а то без правил какой же толк.

— Вот, вот, совершенно верно, — сказал Алексей Давыдович, — вы у нас химиком сделаетесь.

Чубатый молодой человек сказал:

— Алексей Давыдович, знаете, он думает, что тут у нас спирт всюду!

Все кругом рассмеялись.

— Зачем мне ваш спирт, — сказал Степан. — Если я захочу выпить, я всегда в казенной лавке купить могу.

Он вышел из лаборатории. «Химиком, сказал, меня сделает. Врал, — думал он. — Какой вежливый: «здравствуйте», в глаза смотрит, улыбается. Лаборанты, сволочи, гордые. Они считают: раз рабочий, у него одна цель — напиться. А вдруг химиком выучит? Попросить его разве? А то ведь сказал — и забыл…»

Он сошел со ступенек лаборатории.

— Степа, а Степа! — окликнул его веселый женский голос.

На табурете стояла девушка и мыла стекла.

— Не признал, а? — смеясь, спросила она, поправляя волосы.

Черные капли воды быстро побежали по ее поднятой руке, оставив серенькие тропинки на белой коже.

Девушка спрыгнула с табуретки, подошла к Степану совсем близко и снова спросила:

— Не признал, а?

— Верка, что ли? — недоверчиво сказал Степан.

— Ну да, — отвечала она, подчиняясь недоверчивости Степана и точно тоже сомневаясь, что она есть Верка.

— Тебе сколько же лет? — спросил Степан, разглядывая девушку.

— А ты что, спрос?

— Под-думаешь… Ты что здесь делаешь?

— Убираю. Вот только позавчера мыла, а они уже сегодня черные, так уголь и садится. Вот только мыла…

— А сколько получаешь?

— А ты спрос?

— Нет, правда?

— Как девчонкам по заводу, так и мне.

— Четырнадцать?

— Вот пристал! Одиннадцать с полтиной.

— Эх ты!

— А ты мастер, что ли? Небось чугунщик?

— Нет, правда, а заведующий хороший человек?

— Очень даже добрый. Станет говорить — может три часа говорить, трошки дурной! Ты знаешь, кто здесь работает?

— Ну?

— Пашка, Степан Степаныча сын. Лаборант, Целая птица!

— Ну и что? Черный такой? Я даже не признал его…

— А работать кто будет? — спохватилась Вера.

— И меня уже мастер ждет.

— Степа, знаешь что, ты приходи вечером на Первую гулять.

— Не знаю, может, приду, может, нет.

— Приходи, верно, против церкви, мы там ходим.

Степан пошел в сторону доменного цеха, оглядываясь на низенькое темное здание лаборатории. С Верой было приятно разговаривать. Говоришь, и все хочется стереть с ее руки, повыше локтя, серые высохшие тропинки, оставшиеся после черных капель угольной воды. Вот-вот, кажется, возьмешь за руку. И как это случилось, что из губастой девчонки получилась вдруг такая. А то, что она мыла полы и стекла в лаборатории, делало ее особенно привлекательной, приобщенной тайн.

Вечером Степан надел новую рубаху, достал праздничную фуражку с лакированным козырьком и пошел в город. Дойдя до переезда, он остановился, ощутив в сердце робость. Ему казалось, что стоит ему выйти на Первую линию, как поднимется смех: «Гулять пришел!»

Под руку ее взять, семечек купить, конфет… Фонари светят, все смотрят, знакомые ходят. Кто-нибудь скажет: «Глянь, и Степка вышел на Первую, ишь ты…»

Он постоял немного в нерешительности и повернул обратно в сторону поселка. В самом деле, зачем гулять? Но идти обратно было очень скучно.

— Кольчугин, ты потерял что? — спросил его знакомый голос.

На скамеечке возле ворот своего дома сидел горновой Мьята.

— Садись, что ли, покурим, — сказал Мьята и подвинулся, хотя на скамейке места было много,

Степан сел.

— Вот, — сказал Мьята, — значит, так.

Он вынул из кармана книжечку папиросной бумаги, достал кисет, быстрыми пальцами свернул цигарку, послюнил, заклеил. Степан полагал, что сейчас начнется разговор про домну, про нового инженера, но Мьята, раскурив папироску, спросил:

— Ты как, животных разных любишь?

— Люблю, чего же, — подумав, ответил Степан.

— Голубей, верно, гонял?

— Нет, голубей вот я не гонял. А так просто, в лесу или где еще.

— А ты бывал в лесу?

— Раз один. Когда маленьким был, на пасху с матерью ходили.

— А я в Харькове был, — сказал Мьята, — в зверинце. Вот где посмотрел, ей-богу.

— Тут тоже медведи были в прошлом году.

— Что медведи. Медведя цыган водит.

Понизив голос и блеснув светлыми глазами, Мьята сказал:

— Я сам не знаю, до чего я этим интересуюсь. Знаешь, как я в зверинец пошел? Баба поехала к сестре на побывку в Харьков и померла там, от сердца. Ударили мне телеграмму. Я к похоронам приехал; схоронили ее, значит, и, поверишь, прямым манером я с кладбища в зверинец пошел. Плачу, а уйти не могу, даже на поминки опоздал. И в ту же ночь уехал. Нельзя было долго оставаться.

Он помолчал и задумчиво добавил:

— Два рубля двадцать пять копеек билет стоил, четвертым классом.

Из ворот вышла малорослая широкая старуха и сказала протяжным голосом:

— Василий Сергеевич, чай пить идите, самовар вскипел.

Мьята, не глядя на нее, сказал:

— Вот теперь в хозяйках у меня живет. Ты заходи, чаю попьем, я тебе покажу одну книгу.

Они вошли в комнату. Видно, старуха хорошо хозяйничала, — стены были чистые, дощатый пол выскоблен, а широкая деревянная кровать застелена красивым пестрым одеялом. Но больше всего заинтересовали Степана клетки с птицами.

— Ишь сколько их! — сказал Степан, с любопытством глядя на пышногрудых толстоносых снегирей и поджарых быстрых щеглов.

— Вот кенар — лев, царь зверей, — сказал Мьята и, открыв дверцу, просунул в клетку руку.

Птица, доверчиво и дружелюбно склонив голову, глянула черным глазком, потерлась клювом о шершавый палец Мьяты. Он потихоньку начал вытаскивать руку, и кенар вскочил на его ладонь. Мьята зажал огромный кулак, птица исчезла в нем вся, смирная, понимающая свою безопасность.

— Загрубела рука; вот держу кенара, а тепла от него не чувствую, — сказал Мьята.

— Где там, — сказала старуха, обращаясь к Степану. — Сергеевич возьмет уголь из печки и через комнату несет к самовару; желтый уголь, самый горячий.

— Они на доменной тоже показывали, — сказал Степан, — шлак горячий руками берут.