Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

Затейщиков зевнул, но вдруг оживился и сказал:

— Слышь, позычь мне ладошки свои, у тебя же две пары, а я свой потерял.

— Ладно, бери, — подумав, ответил Степан.

— Вот спасибо, ты товарищ знаменитый, — сказал Затейщиков и весело посмотрел своими круглыми выпуклыми глазами.

На следующий день Степан побежал прямо от доменной к градирне, разделся и полез под горячий дождь. Он принес с собой из дома кусочек мыла и долго намыливал себе голову. Потом, распаренный, красный, он постоял немного под ветром, чтобы обсохнуть, и, развернув узелок с чистым бельем, начал одеваться. Он надел новые черные штаны навыпуск, и штанины, растянутые толстыми голенищами сапог, стояли ровно, не морщась, словно чугунные трубы. Затем, подпоясав рубашку тонким желтым ремешком, причесал кусочком гребня мокрые волосы и, чтобы они не поднялись дыбом, крепко, до самых ушей, надвинул фуражку. Грязное рабочее платье он свернул и спрятал.

Степан быстро шагал по Ларинке, поглядывая на вечернее красное солнце. Все предметы по сторонам казались темными и холодными, одно лишь солнце светило в глаза, и Степан спешил, ему хотелось дойти к химику прежде, чем спрячется солнце. Вот оно село на низкую стену облаков, и показалось, что черная стена прогнулась под его тяжестью и вдруг треснула: сверкающая ломаная линия трещины далеко разбежалась по темному небосклону светящейся каймой, очертив границу между небом и облаками. Это состязание между быстро идущим человеком и солнцем, уходящим в облака, занимало Степана; хотелось побежать — очень уж быстро и легко ускользало с неба солнце.

«Успею, нет?» — каждый раз поглядывая на запад, думал Степан, и ему казалось, что важные и радостные для него события произойдут, если он успеет войти в дом раньше, чем солнце спрячется.

Он не успел — тень легла вокруг, и все померкло, как бы покрылось тончайшим слоем пепла.

Георгины в палисаднике казались черными, а сладко пахнущий табак — особенно белым. Степан глубоко вдохнул воздух и вошел в дом. Химик ждал его. Небольшая комната вся была уставлена книгами. Книги стояли на полке, в шкафу, лежали Пачками на стульях, на полу, на столе, на подоконнике. Свободными от книг были лишь один табурет да постель.

— Давайте начинать, — сказал химик, — не будем терять зря времени. Что же вас особенно интересует? Химия?

Степан молчал: он не знал, что такое химия, и не знал, интересует ли она его особенно.

— Физика, математика, может быть, история мироздания?

— Интересует, — негромко сказал он.

Алексей Давыдович рассмеялся.

— Вот такой болезнью страдаю и я, меня тоже все интересует. — Он обвел вокруг себя рукой. — Говорят, это вредно, — все хорошо знать невозможно. А я вам могу рассказать и о канто-лапласовской космогонии, и проинтегрирую уравнение, и о поэмах Пушкина расскажу, и о теории Кювье, и об архейской эре, — жаден ко всему. Говорят, что это плохо. Всю жизнь надо отдать изучению одного вопроса, вот тогда выходит прок для науки. А я не могу так… Есть только одна область, которую от души презираю: это политическая экономия и философия. Пустая схоластика! Только наука и техника способны двигать прогресс; остальное — ядовитые миражи, болезнь человеческого ума…

Он посмотрел на Степана и рассмеялся.

— Вы четыре действия знаете?

— Нет, — сказал Степан.

— Хо-хо-хо, надо, значит, с начала с вами начинать? Вы в люди хотите выйти?

— Конечно.

— Трудно вам будет. Таблицу умножения вы знаете?

— Я в школе не доучился.

— Что ж, вам, значит, предстоят огромные наслаждения. Впрочем, посмотрим, к чему вы способны.

— Читать-писать умею, — быстро сказал Степан.

Алексей Давыдович взял лист бумаги и карандаш. Он написал два числа.

— Сложите.

Степан сложил.

— Правильно. Как это называется?

— Не знаю.

— Сумма. Ну так. Теперь из этой суммы вычтите-ка восемнадцать.

Степан вычел.

— Хорошо. Теперь умножьте на шесть… нет, впрочем, на одиннадцать.

Степан подумал, искоса поглядел на учителя, нахмурился и сказал:

— Нет, не умею.

— Вот, правильно. Умножить — это значит взять вот это число слагаемым столько раз, сколько во множителе, это вот, единиц. А это умножаемое, а штука, которая получится, — произведение. Не поняли? Ладно, сейчас.

Он снова принялся объяснять, показывая карандашом. Говорил он негромко, быстро, позевывая, и Степан ничего не мог понять из его скороговорки, да и мысли мешали: «Зачем это он взялся?.. Видно, холостой… Баба бы книги — на чердак… А когда переведут во вторую смену, как я буду к нему ходить?»

Вдруг он испугался, что ничего не поймет и учитель скажет: «Нет, такой башкой летку пробивать, ученье с ней не пойдет». Он закряхтел от усилия и начал слушать. Сперва мысли было очень трудно связать. Несколько слов делались понятными, потом выяснялись другие слова, но исчезали первые, а без первых от вторых не было никакого проку. Казалось, нет силы удержать все это сразу, в голове все смешалось. Дело оказалось тяжелей, чем работа над канавой с расплавленным чугуном. Но чувство упрямого задора не дало Степану пасть духом. А когда Алексей Давыдович в помощь словесным рассуждениям стал показывать примеры, отдельные отрывки мыслей соединились в одну общую цепь рассуждения, и восхищенный ученик понял и повторил все, что объяснял учитель. Степан решил один пример, потом второй, наслаждаясь чувством преодоленного сопротивления, радуясь и гордясь.

— Хорошо, — сказал Алексей Давыдович, — меня инстинкт не обманул, вы явно способный парень.

Иметь слушателя внимательного и благодарного, следить, с какой жадностью воспринимает он рассказ, чувствовать его волнение там, где волнуется сам рассказчик, и его восхищение, когда сам рассказчик восхищен, — все это приносит удовлетворение учителю. Здесь он чувствует добрую связь с человеком, радость собственного ума, гордость превосходства и в то же время живую дружбу, рожденную умственным общением. Злое чувство зависти чуждо ему, ибо успех ученика — это прежде всего успех учителя.

Алексей Давыдович был умилен первым занятием. Широколобый, крепкоскулый парень смотрел на учителя зачарованными глазами. Вопросы, которые задавал Кольчугин, смешили своей наивностью, но за ними чувствовался ум, оригинально и необычно мыслящий. Трудность этих наивных вопросов возбуждала химика, у него создавалась иллюзия спора, он горячился, размахивал руками, объяснял, доказывал, убеждал. Эта живая беседа доставила ему много удовольствия. «Как хорошо придумал, честное слово», — мысленно хвалил он себя и любовно поглядывал на Степана. Впервые за пять лет его жизни на заводе он поговорил с человеком о высоких и чистых предметах.

И сейчас, глядя на розовый дрожащий купол неба над заводом, на сотни холодных ярких огней, он под впечатлением сегодняшнего разговора вспомнил свое студенческое прошлое, огромный университетский сад, товарищей студентов. Алексей Давыдович выделялся среди своих друзей знаниями, замечательной памятью, талантливым исполнением лабораторных работ; все считали, что его оставят при университете. Даже самые фанатичные политики не обвиняли его за академизм. «Алешеньке уж сам бог велел заниматься наукой», — говорили о нем. В университетской лаборатории он проводил свое время, помогая профессору вести сложное и кропотливое исследование. Это был человек робкой, ребячьей души, но наделенный сильным и смелым мозгом исследователя, готовый к жестоким спорам, опасный и безжалостный научный оппонент. Потом наступил грозный тысяча девятьсот пятый год. Университет гудел. Алексей Давыдович оставался спокоен, он верил: одна наука принесет человечеству освобождение от бедствий голода, жестокости и невежества. Революционное восстание было подавлено, жизнь пошла по-прежнему, и Алексей Давыдович блестяще защитил дипломную работу.