Николай Дементьев - История моей любви

— Точно! Четыре свидетеля! — Шилов вскочил.

— Я отказался — и он работать отказался. А до этого говорил, что в три дня работу кончить можно. Прошу этот вопрос разобрать.

Снегирев встал и сел. Потом медленно поднялся, прохрипел:

— Да ведь я… Что вы, ребята? Пошутил, вы не поняли… — Он быстро-быстро огромными ручищами сгибал и разгибал четырехдюймовый гвоздь, глаза его блестели, шея и лицо распухли от прилившей к ним крови.

В кабинете было какое-то нехорошее, выжидательное молчание. Зубков поднялся, неторопливо покачался на носках, негромко спросил:

— Ну?

Власюк нерешительно произнес:

— Пошутил Снегирев… Его все знают-то как хорошего мастера…

— Плохо, значит, знают!

— Прав парень!

— Разучился Снегирев работать, зазнался!

Снегирев растерянно и жалко повертывался то к тому, то к этому, и все сгибал и разгибал в дрожащих пальцах гвоздь.

— У тебя все? — спросил меня Зубков, и неожиданно добавил: — Смотри, парень, с других спрашивай, но и сам не плошай! — Я кивнул. Он помолчал. — После этого твоего выступления с тебя в порту глаз не спустят: только ошибись! Ты думаешь, у тебя одни друзья?

— Он знает, не беспокойтесь! — сказал Шилов.

Зубков посмотрел на него и сказал мне:

— А в дальнейшем на диспетчерское один приходи, не бойся.

Власюк сразу же добавил:

— И людей от работы ни к чему отрывать.

— Видал? То-то, брат, — Зубков повернулся и опять сел за стол; помолчал и поднял голову: — Но, товарищи, кое-кого предупреждаю: подножку Каурову не прощу! Ясно? Голым в Африке бегать заставлю!..

Все молчали. Он строго спросил меня:

— Ну, а с портальными кранами что?

— Это упустил, не знаю.

— Так. Следующий раз чтоб знал… Дубовик!

Мы со Снегиревым сели.

Дубовик медленно поднялся, бросил взгляд в мою сторону, вытянул по швам руки, четко доложил:

— Кауров забрал у меня Котченко, а замены не дал. Я не могу заставлять людей по две смены работать.

— Так, — опять повторил Зубков. — А если Кауров по неопытности просто не подумал об этом, тогда как?

— Он же начальник!..

— Запомни, Степаныч, — сказал мне Зубков. — Формально Дубовик прав.

— Уже понял.

После диспетчерского ко мне подошел Пулин. Дергая плечом, облизывая постоянно сохнущие губы, он удивленно повторил:

— Ишь ты! Молодцом, брат.

— Цыплят по осени считают! — улыбаясь, проговорил Власюк и тотчас же совсем по-другому добавил: — Вечерком заходи ко мне: подумаем кой о чем на свободе-то! Заходи, заходи, — и похлопал по плечу.

Кошкин, проходя мимо, громко, безразлично сказал кому-то:

— Я бы в таком двусмысленном положении поосторожнее был!

— Горяч, горяч! — Снегирев хмыкнул, пряча глаза.

Дубовик топтался в сторонке и не подходил. Зубков поднял голову и озорно подмигнул мне:

— Обхаживают?.. — и засмеялся.

В обед я повел ребят к нам домой. Пришлось долго уговаривать их. Наконец решили так: они купят хлеба, полдюжины пива и полкило масла; это уравновесит наши домашние расходы.

Я немножко боялся, пустит ли Дарья Петровна к нам ребят. Но она только сказала:

— Руки вымыть, ноги вытереть.

Ребята захохотали. В прихожую вышла Витя:

— Вот здорово! И я с вами.

Аннушка вытащила из чемодана чистое полотенце. Во время обеда успела пришить Дербеневу три пуговицы к рубашке.

Только сели за стол — Шилов, захлебываясь, начал рассказывать о моем геройстве на диспетчерском.

— Степаныч-то дает! — поминутно повторял Солнышкин.

Дербенев сказал:

— Зря ты так в лоб. Надо осторожнее, хитрее: шею сломаешь!

— Пусть тот хитрит, у кого дело темное, — пробасил Котченко. — А это дело прямое!

Витя пристукивала кулаком по столу:

— Правильно, Павел! И не бойся ничего, ты не один.

— Не подведем! — с полным ртом пообещал Шилов.

Дарья Петровна, подавая второе, улыбнулась:

— Ну, начальству первому, конечно! — и поставила передо мной тарелку.

Аннушка молчала, взглядывая на меня счастливыми, сияющими глазами.

…С крана ушли, когда стало темнеть. За день поставили котел, машину, навесили арматуру. Рядом молча возился со стрелой Снегирев, у него тоже дело шло вовсю.

Уже на лестнице, дома, я вдруг почувствовал, что вот сейчас, сразу же, хоть на минутку, а должен увидеть Тину! Должен, иначе хоть умирай…

Повернулся и побежал к Петуниным. Кажется, по дороге останавливал себя, говорил, что это мягкотелость, что вот не к Петру Ильичу иду, а к ней… Еще что-то…

Подошел к их улице и выглянул из-за угла: нет, никого не видно. Сообразил и пошел по той стороне с деловым видом — иду по своим делам, улица-то общая как-никак… Вот и петунинский забор — высоченный: кулаки! Поднялся на цыпочках: нет, все равно ничего не видно. Прошел бегом до конца улицы и быстро вернулся. Вышла бы Тина сейчас за чем-нибудь! Ну, хоть в магазин, что ли… Нет, к ним идти нельзя. Никак! Вдруг сообразил: перед забором росли в ряд старые-престарые густые тополя. Вон под тем, вторым от калитки, мы с Тиной целовались…

Была не была: подпрыгнул, ухватился за нижний сук, подтянулся, залез, спрятался в листве. Пахло приторно и нежно, листочки гладили мои щеки, лезли в глаза. Осторожно отвел в сторону ветку: Тина по-прежнему сидела с ногами на диване, будто и не было вчерашнего дня. И та же зеленая книжка, и так же подбородок в кулачки уперт… Я обнял толстый ствол и крепко-крепко прижался к нему: ослабли руки и ноги, колотилось сердце, я боялся, что упаду.

Вдруг Тина подняла голову, и тотчас же в двери вошел Феликс с большой коробкой конфет в руках. Тина молча и внимательно посмотрела на него, потом, так ничего и не сказав, взяла конфету. Феликс сел рядом, закинул ногу на ногу. Быстро-быстро шевелились его губы. Старается, уговаривает, подлец!.. Вдруг он, будто случайно, положил руку ей на колено, она не заметила. Или нарочно?.. Тогда Феликс нагнулся и как-то болезненно, судорожно прижался ртом к ее губам. Тина откинула голову и молча, терпеливо смотрела в сторону безучастными глазами, пока он целовал ее. Феликс на секунду оторвался, передохнул и снова нагнулся. Тина опять терпеливо отвела в сторону глаза. Я спрыгнул с дерева и пошел домой. Вот теперь-то действительно всё!

Около угла кто-то неожиданно шагнул ко мне из темноты у забора.

— Павлик, я знаю, что это нехорошо… следить! Просто я не могла… — Аннушка прошла несколько шагов рядом со мной и протянула мне пакетик в газете: — Здесь булка с котлетами, ты же с обеда не ел…

— Как ты узнала, где они живут?

— Я уже давно знаю… Однажды за тобой сзади шла. А сейчас боялась за тебя…

— Больно как, Аннушка!..

— Я это знаю. Потерпи, родной, пройдет!

Тогда, на диспетчерском, все вышло у меня стихийно, бессознательно. Но слово не воробей… Я еще ничего не сделал, если не считать участия в подъеме крана, а отношение людей ко мне уже определилось.