Николай Дементьев - История моей любви

Прежде всего меня очень удивил Власюк. Он все напоминал, чтобы я как-нибудь вечерком зашел к нему. И неопределенно добавлял, заглядывая мне в глаза:

— Поговорим, знаешь…

Хоть он и главный инженер, но мне все как-то было некогда идти к нему неизвестно зачем. Наконец секретарша однажды перед диспетчерским сказала мне:

— Вечером вас вызывает Власюк. Обязательно!

Толстой книги «Служебная собака» на столе Власюка больше не было. На нем громоздились чертежи, какие-то папки, паспорта кранов.

— А… — сказал он мне. — Садись, садись, — и вдруг удивленно добавил: — На рижском-то кране инжектора не так стоят, заметил-то?

— Нет.

— Смотри!

Я сел рядом, закурил. Власюк был прав: инжектор стоял вплотную к котлу и перегревался.

— Теперь смотри! — торопливо продолжал он, доставая из стола журнал «Водный транспорт». — Конкурс на одноканатный грейфер, чуешь-то?

Его большие глаза беспокойно сверкали; в новом, со свежими складками кителе Власюк был похож на праздничного доброго дядюшку…

Я спросил:

— Будем браться? Грейфер-то нам во как нужен!

— Вот-вот, парень!

Ага, вот зачем вызывал!

Выкурили целую пачку «Беломора», просидели до двух часов. Трос у грейфера один, им же должен и раскрываться грейфер в воздухе, и поддерживаться на весу, — загадка! В тот раз так ничего и не придумали. По пути домой я осторожно сказал:

— В пароходстве есть поопытнее люди, чем я.

Власюк помолчал, потом вздохнул…

— Я тебе, парень, скажу открыто: твой подъем двумя кранами я проверил, есть в нем… искра божья. Это — раз. Во-вторых, как это ты на диспетчерском-то? — Он остановился, заглядывая мне в глаза. — Почему не испугался?

Я как можно равнодушнее ответил:

— Когда человек прав, он не испытывает страха.

— Дело не в страхе даже… — раздумчиво, не слушая меня, выговорил Власюк. — А в том, что вот нашлось в тебе такое… Я в тебе ошибался, сильно-то… А в тебе главное есть — наше, здоровое! Вишь как ты быстро за дела взялся: шелуха-то так и слетает с тебя!.. Слушай, парень, ты уж не оставляй меня, — Неожиданно тихонько попросил он.

Я вздрогнул. Хитрит? Нет, глаза печальные, усталые… Сутулые плечи, свежий китель со складками, беленький школьный воротничок…

— Или, может, мне уже пора на пенсию-то?

Я честно ответил:

— За этот разговор — большое вам спасибо, Афанасий Васильевич! А вообще и вам еще надо поработать, конечно, над собой. Крепенько!

— Ох, как надо-то, парень!..

Мы выкурили еще по одной, и я сказал:

— Ну, спокойной ночи. Завтра надо вставать пораньше, регистр вызвали, — и пошел; а Власюк остался, и долго еще одиноко мерцал в темноте огонек его папироски…

Восстановление опрокинувшегося крана мы все-таки закончили в пять дней. Кроме пресловутых нарядов, мне пришлось еще основательно познакомиться с механической мастерской порта, от которой зависели токарные и сварочные работы, с ее начальником, капризным и до крайности самолюбивым Евграфом Спиридоновичем Красильниковым. После ряда попыток я научился разговаривать и с ним. На шестой день мы вызвали для сдачи крана инспектора регистра.

Ночью некуда торопиться и думается особенно хорошо, неторопливо, основательно.

Аннушка, Аннушка… Встречу ли я еще когда-нибудь в жизни такого человека?!

Недавно мама прислала явно шифрованную телеграмму:

«Аннушка родная спасибо мама».

Я допытывался у Аннушки целый вечер, пока узнал, что это ответ на ее телеграмму, в которой она сообщала о моем разрыве с Тиной. Женщины есть женщины…

Но деньги мама переводит только на имя Аннушки. И письма они пишут друг другу регулярно раз в неделю.

А я вдруг ловлю себя на том, что, живи я сейчас вместе с мамой, я бы совсем по-другому, чем раньше, относился к ней. Будто она неожиданно стала понятнее и вместе с тем дороже, роднее мне!

Подушка делается жесткой, как деревянная, горячий пепел сыплется прямо на грудь, и Аннушка неожиданно спокойным голосом спрашивает:

— Паша, жарко?

— Спи, спи; просто я курил и заснул.

А как это ужасно, что в институте была так плохо организована производственная практика, что сам я относился к ней спустя рукава. Пропускал, играл в рабочее время в волейбол, даже загорал в укромном месте… Ведь это же смешно, но я так и не научился работать на кране! И вот — у меня бывает только так — я решил восполнить все это сразу, вдруг…

Целую ночную смену учился работать на кране Котченко, натер до крови мозоли и разбил окно в каюте баржи…

При первой же возможности Кошкин старался отплатить мне. Делалось это так. После диспетчерского, когда начальник кранов П. С. Кауров, еще красный как рак после своего выступления и перепалки, поспешно записывает что-то в блокнот, чтобы не забыть, Кошкин мимоходом спрашивает:

— На краны тебе уголь подвезти?

Смотрите-ка, исправляются все-таки люди!

— Конечно! Десять тонн. Нет, пятнадцать! Спасибо, знаешь…

К вечеру оказывается, что только позавчера Кошкин уже отправил на плавкраны двадцать тонн. Вновь посланный уголь некуда девать, и пароход приходится вернуть в порт. Зубков говорит, улыбаясь:

— Ты, Степаныч, человек справедливый, не откажешься уплатить за прогон парохода, верно?

— Да ведь Кошкин нарочно…

Кошкин снисходительно улыбается:

— Откуда я знаю, сколько вам угля требуется? Думал подкинуть по пути, заодно.

Для того чтобы заснуть, у меня даже выработался специальный прием: я в мечтах представлял собрание, на котором выступаю и в пух и прах разделываю Кошкина (или Дубовика, Снегирева). Мне все хлопают, а они сидят красные и просто не знают, куда глаза девать!..

Если представить себе все это не спеша, с подробностями, то к моменту полного их разоблачения обязательно заснешь.

Но еще больше я думал ночами о Тине!

То вспоминал Ленинград и наше первое знакомство, то ее приезд сюда… Приехала бы она, если бы здесь не было этих Петуниных? И если она меня любит, как же не понять, что со мной было в последний раз? И все-таки остаться с ними, у них? Завтра же с утра надо идти к ней и обо всем поговорить. Пусть в последний раз, но выяснить. Окончательно!..

Наутро я не мог понять: может быть, это просто приснилось мне?.. И уже нужно было торопиться в порт, чтобы застать утренний пересменок. Наваливался, не оставляя ни одной свободной минуты, рабочий день.

Если вечер был свободным, у Аннушки обязательно оказывались билеты в кино, цирк, или мы вместе с Витей шли к Петру Ильичу в больницу. И все-таки одна встреча у нас с Тиной еще случилась. Я так и не понял, почему, зачем… Но о ней после.

Особенно трудно вышло у меня с Дубовиком.

Когда я увидел, что Дубовик стоит в сторонке и будто ждет меня и не решается подойти, я был уверен, что он уже признал меня. Я первый подошел к нему.