Гавриил Федотов - Любовь последняя...

Андрейка хоть и знал, что этого верзилу окрестили «Надолбой», невольно смутился. Сам Надолба, как ни в чем не бывало, оглянулся на окрик и дружелюбно протянул свою большую ладонь.

— У нас такой принцип, — посмеиваясь, пояснил он. — Пой песни, хоть лоб тресни — только есть не проси! А так как я начхоз — я этот тезис, естественно, развиваю… А ты, Бурлаков, с чем ко мне пожаловал? Надеюсь, не за нашей трофейной кукурузой?

— Не боись! — поспешил успокоить его Андрейка. — Мне бы еще разок бумажки для письма…

— Да что у меня: бумажная фабрика?

— В последний раз…

Ватагин медленно извлек из кармана едко-зеленого макинтоша тощую клеенчатую тетрадь и со вздохом ее пролистнул. Андрейка видел, что она густо исписана в столбик, наверное стихами.

— Вот ведь и весь мой НЗ, — сердито показал он чистый сдвоенный лист в середине. — Ты кому собираешься писать: домой или, быть может, ей?

— Ей, честное слово ей! — сообразив, закивал головой покрасневший Андрейка.

— Ну, тогда на, — разделил Надолба свой НЗ по сгибу и царским жестом протянул Андрейке: — Валяй ей на целом тетрадочном листе!..

Крупное лицо студента было теперь таким добрым, что Андрейка невольно протянул руку и за остатком:

— Депутатов тоже очень просил один листок…

— Э-ээ, нет, — быстро отдернув руку, опять сердито сказал Ватагин и, загладив, решительно разорвал остаток еще раз пополам: — Тому хватит четвертушки! Он ведь многосемейный? Ну вот то-то… Напишет хоть только одно: «Жив, здоров! Солдат Петров». И все равно письмом будут зачитываться дома, как поэмой!.. Там главное, чтоб этот Депутатов был жив и здоров…

Поблагодарив за бумагу, Андрейка не спеша пошел назад. И тотчас же за его спиной, вспугнув ворон, словно прорвалось громкоголосое:

«Нашли время выкаблучивать! — опять неодобрительно подумал Бурлаков. — Плетут, абы что… Это, конечно, уж наспех они про своего «начхоза» придумали — пока я с ним говорил? Вот так, наверное, и разыгрывают, и подначивают все время друг друга!..»

У самого леса, где косогор спускался гораздо круче, вместо рва по-прежнему торчал лишь невысокий эскарп. Здесь натолкнулись на совсем уж непробойный камень, и Андрейка знал, что не нынче-завтра саперы поднимут в воздух толом и взрывчаткой это неподатливое местечко.

Он спрыгнул с эскарпа и пошел вдоль противотанкового рва низом. Но внимание снова привлекла небольшая группа студентов. Обирая от скользких волокнистых рыльц подмороженные кукурузные початки, они о чем-то спорили. Бурлаков приостановился, послушал.

— …И все равно, — громко настаивал белокурый кудрявый крепыш. — Очень важно, чтоб весь народ вовремя и без прикрас узнавал о самых ужасных коллизиях войны! На то она и названа: оте-ечестве-енная… Народу надо озлиться! Вдумайся-ка хоть в само слово: ополче-ение! Как это можно ополчиться не разозлясь, не рассвирепев?

— Не согла-асен! — рубил ладонью длинный и черноволосый. — Это может принести моральный урон… Сейчас куда важнее широким планом показывать тех, чье мужество непоколебимо!!

«Коллизии войны… Широким планом… Непоколебимое мужество… Вот ведь как разговаривают!» — с удивлением и уже вполне благожелательно подумал о них Бурлаков.

— А Гитлер этот кончит не лучше, чем две с половиной тысячи лет назад кровавый Кир!! — еще громче закричал кудрявый. — Символично, что он сам и через Геббельса орет, будто имеет дело со скифами…

— Да, он, конечно, захлебнется в крови! — согласился черноволосый. — Весь вопрос: когда?

— А кто был, любопытствую я, этот самый Кир? — глядя кудрявому крепышу в рот, спросил подсевший нестроевик, с некогда золотистой, а теперь грязновато-желтой нашивкой за тяжелое ранение. — И как же, интересуюсь, он пошабашил?

— Кир — это персидский царь, такой же кровожадный захватчик, — охотно пояснил за товарища черноволосый. — Кир этот тоже был любителем чужих земель на востоке… Но скифские племена, наконец, доказали ему, что он — зарясь на Хорезм и Бухару — забрался слишком далеко от Персии… Его отрубленную голову они погрузили в бурдюк, доверху наполненный вражьей кровью. «Ты хотел крови, — приговаривали они. — Пей!!»

Очень хотелось присесть и дослушать, но, представляя нетерпеливое ожидание солдата, Бурлаков быстро пошел низом вдоль противотанкового рва.

Он не сделал и сотни шагов, как за его спиной кто-то протяжно выкрикнул:

— Во-оздух!

— Воздух! Воздух! Ло-жись!! — точно многоголосое эхо, отрывисто пронеслось уже по всей линии рубежа.

В долю секунды он увидел, как сыплются в ров, точно вытряхнутые из мешка, сидевшие на бровке рабочие, студенты, солдаты. И это, вместе с повторными криками, дошло до сознания. Сначала он подумал, что просто дурачится кто-то из студентов. «Какая ж тут угроза налета?»

Но в следующие секунды уже различил в поднявшемся шуме зловещее урчание самолета. Вдруг страшно захотелось его увидеть, и Андрейка на миг задрал к небу лицо.

— Да ложись… тебе говорят! — с силой дернули его сзади за рукав и, матерясь, грубо столкнули, почтя швырнули в противотанковый ров.

Потирая ушибленное колено, он и со дна котлована, чуть-чуть приподнявшись, глянул на небо. И, не успев испугаться, замер. В окно между высокими облаками будто вынырнул из посветлевшей небесной глуби темный силуэт пикировщика. С нарастающим ревом он круто развернулся над опушкой леса, а при выходе из виража от корпуса легко отделились и пошли вниз, одна за другой, две посверкивающие черные капли.

Торопливо ткнулся Андрейка лицом в холодную глину, зажмурил глаза. Но, опережая его, гулко вздрогнула земля, больно стряхнув с бровки комки мерзлой глины; и даже сквозь сомкнутые веки он дважды ощутил заревную вспышку.

«Как? Уже! — сжался он от этой чудовищной внезапности. — Ну хоть сбросил, кажется, над лесом!.. Если не развернется снова…»

Вдоль котлована словно дунул гигант ветром и мусором. Взрывная волна, сотрясая воздух, опять посыпала спину комочками земли и мелкими камешками с бровки. Но заложенные взрывом уши теперь жадно ловили затухающее осиное завывание уходившего самолета — круто взмывшего за облака.

Со стороны леса уже явственно неслись крики и приглушенные стоны раненых, отчетливые и громкие призывы на помощь. Это сразу встряхнуло Бурлакова. Не раздумывая, он вскочил, привычно выбрался по сделанным в эскарпе лункам наверх и, что есть духу, помчался к лесной опушке, готовясь в душе к первому испытанию. Успел тревожно вспомнить недавние слова Депутатова, что на войне самое тяжкое, особенно с непривычки, видеть тяжело раненных.