Гавриил Федотов - Любовь последняя...

С проселочной дороги свернули на шоссе. Поехали быстрее, навстречу чаще стали попадаться машины. Через полчаса догнали идущую в сторону фронта большую воинскую часть, и шоферы, прижимая машины к обочине, долго и осторожно, шажком обгоняли ее растянувшиеся порядки, зачехленные орудия, автоприцепы, полевые кухни…

Бурлаков разглядывал уставших от длительного марша солдат, их потные небритые лица, суровое выражение глаз. Никогда не видевший столько войска на марше, он взволновался даже от простой мысли, что каждый из этих шагающих солдат — частица колоссальной организованной силы, которая именуется армией и которую создал народ для своей защиты. Ему казалось, что именно такое укрепляющее и возвышающее душу подчинение воинскому долгу, всесильному и всевластному, было выражено и на лицах солдат, и на скуластом волевом лице вон того командира с двумя красными кубиками в петлицах…

И опять будто сам собой, как и после бомбежки противотанкового рва, возник старый проклятый вопрос: а правильно ли он снова поступает, намереваясь дисциплинированно заделаться теперь… наверное такелажником? На неопределенное время и в воину, в разгар боев? А быть может, именно этот всесильный и всевластный воинский долг и не дает ему права насильно загонять в гроб мысль о подвиге авиатора? Как будто летчик рискует меньше фронтовых солдат или сам он, Андрей Бурлаков, еще не понимает, что ас должен иметь железную решимость схватиться в воздухе с врагом насмерть.

Эта старая мысль мелькнула во время вынужденной остановки. Но вот уж и колонна войск давным давно осталась позади, а мысль мучила Андрейку все настойчивее, все сильнее сверлила в мозгу.

Остаток дороги он уже не мог думать ни о чем другом. С этими трудными мыслями и доехал до завода.

Васенину и его ребяткам не пришлось долго ждать. Прибывшее пополнение почти с ходу встретил главный механик завода Ковшов, и через полчаса всех распределили по бригадам.

Еще в начале лета, при переходе на военный заказ, заводу не хватало людей. К осени много молодежи из цехов призвали в армию, и голод на рабочие руки с каждым днем ощущался все тяжелее. Но особенно остро эта нехватка чувствовалась теперь — срочный и одновременно кропотливый демонтаж заводского оборудования пожирал уйму времени даже у самых опытных рабочих. На тяжелые погрузочные и такелажные работы тоже были нужны привычные и сильные мужские руки.

Вот почему и получили все хлопцы, не успев оглянуться, это назначение.

Васенин и механик поколдовали в стороне от ребят, вполголоса посовещались над списком и вызвали почему-то первым Андрейку.

— Пойдешь в бригаду демонтажников! — оглядев Бурлакова с ног до головы, тоном приказа сказал пожилой Ковшов. — Стало быть, пока под полное начало бригадира… Что Коломейцев прикажет — то для тебя и закон. Особенно предупреждаю насчет дисциплины… Поскольку вы мобилизованные и будете на казарменном положении, а завод наш большого оборонного значения — за все, про все отвечаете по всем строгостям военного времени…

— Вплоть до трибунала! — обращаясь уже ко всем, вставил Васенин.

— Вплоть до этого, — подтвердил механик.

«Для начала пугают, а никому, похоже, не страшно? — с любопытством покосившись на ребят, подумал Андрейка. — Не попытаться ли именно отсюда пошукать аэродром? Что ни говори, а попасть под гражданскую команду вряд ли еще доведется?! А ведь с военного-то аэродрома, как и из настоящей армейской части, могут, наверное, потом за особое старание и в краткосрочную летную школу направить!!»

Пока задумавшийся Андрейка так и этак поворачивал и прикидывал в уме свой застарелый вопрос — назначение получили все хлопцы. Медлительный на слова, Ковшов был опытен и скор на решения. С остальными хлопцами разговор был еще круче и короче, под конец он вовсе буркал ребятам лишь фамилии бригадиров. Заглядывая в список, он быстро рассовал всех по разным бригадам.

Немного таинственный в устах Ковшова и уж, бесспорно, грозный и всевластный Коломейцев на самом деле оказался симпатичным парнем лет двадцати трех — на голову ниже Андрейки ростом, зато, пожалуй, еще пошире в плечах. Прямой, твердый взгляд умных серых глаз и открытое лицо сразу вызывали доверие; и в столовой, вечером, случайно попав с ним за один столик, Бурлаков запросто, как давнему знакомому, пожаловался на недюжинный аппетит.

— В воинских частях, хоть и не строевых, кормят куда сытнее, чем у вас, — говорил он тоном бывалого человека, с жадностью дохлебывая жиденький ячневый супец, — Там весь остальной харч хоть и по второй норме, а каши почти хватало… А тут за крупинкой — гоняйся с дубинкой. Съел и обед, и ужин зараз — и голодный.

— В гражданке с питанием сейчас всюду туго, — спокойно рассуждал Коломейцев. — Потому, что вперед надо армию накормить. Но так скудно и у нас впервые. До этого наши орсовцы выкручивались подходяще.

— Почему же перестали?

— У нас за эти сутки все поменялось, — вздохнул Коломейцев и, что-то вспомнив, отстегнул нагрудный карман спецовки. — Говорят, что эвакоштаб дал команду беречь продукты для эшелонов. Может, что и так — теперь ничему удивляться не приходится. На наш завод, бывало, недели по две оформляли: фотографировали анфас и в профиль… А сегодня я тебе мигом пропуск со швеллерком выправил! Разница? На, полюбуйся, да не потеряй! Запомни номер, пропуск остается в проходной…

— Что же эта печатка-швеллерок означает? — рассматривая свой пропуск, с пометкой «мобилизованный», не удержался Андрейка.

— Много означала… Допуск на заводскую территорию и в третий механический цех. А вот будет ли она что означать дальше — никто не скажет. Станки из цеха вытаскиваем к подъездным путям… Говорят, ломать не строить — душа не ноет… Нет, брат, — ноет, да еще как ноет-то. Сердце кровью обливается… Ну, пошли, пожалуй, спать, — первым встал он из-за стола, — если, конечно, ночью снова тревоги не будет… А то мы и так заужинались с тобой дольше всех.

В непроницаемой темноте добрели до одноэтажного корпуса, где на казарменном положении находилась вся бригада Коломейцева. В тамбуре нащупали дверную скобу и вошли в оборудованное нарами, густо заселенное помещение. Даже в проходах стояли топчаны. Несколько человек лежали сверху неразобранных постелей: курили, читали газеты. Многие, укрывшись одеялами, спали. По этой необычной общежитейской тишине чувствовалось, что люди за долгий рабочий день смертельно устали и, не сговариваясь, порешили отдыхать молча.

Окна были тщательно закрыты светонепроницаемыми шторами из плотной темной бумаги.

Андрейка подошел к своему топчану, повесил на торчавший из стены гвоздь ушанку и ватник. Молча стоял, рассеянно ероша отросшие волосы. Вдруг ярко представил, что и Любаша, и мать, и Нюрок — наверняка теперь толкуют, вопреки запретам отца, о том, как тяжко страдает их Андрейка на войне. И у всех трех с этим страшным словом связано представление о мерзлых окопах, походах, жутких штыковых атаках, рвущихся бомбах… А он вот сейчас отвернет новое грубошерстное одеяло и заберется в такую же чистую, теплую постель, в какой спят и они…