Арон Эрлих - Жизнь впереди

— Ой, Кузьма! — смеясь, прервала его артистка. — Что вы на меня тут наговариваете? Неужели я такая старая?

— Как сейчас помню, Вера Георгиевна. Вы мне тогда еще контрамарку пожаловали…

— Да нет же, дорогой, нет! — говорила она, набрасывая платок себе на плечи, и совсем по-молодому блестели, искрились от смеха ее глаза. — Ужасно вы меня старите! Это было вовсе не в пятнадцатом году, а… в шестнадцатом!.. В шестнадцатом, Кузьма! В шестнадцатом!

А в садике, уже давно потемневшем, два мальчика по-прежнему сидели на скамье.

Ветер стих, зато падал снег. Ребята успели уже и поссориться и помириться, одно время совсем продрогли и ради тепла погонялись друг за другом, боролись, играли в снежки, потом снова уселись на скамье и затихли.

На плечи и колени им оседало все больше снегу, и лень было его смахивать.

— Какой там чудак за роялем сидит? Подумай! — сказал Толя. — Сколько мы здесь ждем, а он все одно и то же играет. И какими-то кусочками… Будто сыграет чуть и сейчас же уснет, потом очнется, опять пошевелит пальцами и опять задремлет…

— Как это называется? Вот то самое, что он играет… ты сказал…

— «Спящая красавица».

— Это из сказки, что ли? Про заколдованное сонное царство?

— Ну да… А хорошо, когда падает снег! Верно? Сразу уютно становится и как будто теплеет.

— Хорошо… Но, может быть, так и надо, урывками, играть? А? Раз про сонное царство?

— Слушай, Алеша! Пойдем! Что зря упрямишься? Пойдем домой!

— Еще десять минуток… Последние десять минут — и поедем.

— Все равно ты не разберешь теперь, в темноте, она или не она.

— Разберу… Сразу разберу, хоть какая хочешь тьма!

Алеша не ошибся.

Он никогда не видел Наташу в зимнем — в кожаной шапочке, отделанной серой мерлушкой, с маленьким чемоданчиком в руке, — но узнал ее тотчас, едва она показалась из-за тяжелой двери подъезда, в сопровождении толпы взрослых, нарядно одетых людей. Сколько их, мужчин в шубах с дорогими воротниками, бобровыми и котиковыми, — один, два, три, четыре, пятеро мужчин! Вот все вошли в садик, двинулись мимо. Наташа заметно прихрамывала. Свет далекого фонаря упал ей на лицо. Это продолжалось одно мгновение. Но Алеша успел заметить — она болезненно морщилась и даже прикусила губу. Что такое? Почему она хромает? Один из спутников взял ее под руку. Все уходили дальше, дальше по узенькой дорожке меж сугробами садика.

— Ну! Что же? — шепнул Толя, глядя тревожно на удаляющиеся спины. — Или это не она? Алеша! Она?

— Она.

— Ну, так что же ты? Позови! Столько времени зря сидели… Покличь!

Алеша сидел недвижно на скамье и молчал.

— Наташа! — крикнул тогда Толя. — Наташа! — позвал он еще громче, с умоляющими, точно на помощь зовущими нотками в голосе. — Наташа! — взывал он тревожно, ловя последние мгновения, когда вся группа была уже далеко под сводами ворот и вот-вот должна была исчезнуть за чугунной калиткой…

Мужчины ушли, все пятеро. А девочка, недоумевая и прихрамывая, вернулась в садик, всматривалась в белый, шевелящийся перед нею сумрак.

— Кто это? — спрашивала она, подвигаясь все ближе к двум вытянувшимся в ожидании у скамейки, засыпанным снегом, онемевшим фигурам. — Ой! — вскричала она, узнавая. — Алеша! Ты? Алеша! Откуда? — радостно спрашивала она и кинулась навстречу. — Откуда ты вдруг, Алеша?

— Да из школы… Мы прямо после уроков, даже не обедали, — торопливо объяснял он.

— А вы… Алешин товарищ? — обратилась она к другому мальчику.

— Толя Скворцов, — ответил тот.

— А я — Наташа Субботина… Ой, как я рада! И какие же мы с тобой глупые, Алеша! Правда? Забыть обменяться адресами! Вот молодчина, что ты догадался сюда, в школу, прийти! — И, говоря это, она свободной рукой в перчатке сбивала с плеч и рукавов у обоих снег.

Это было в субботу, а уже в воскресенье Алешу пригласили по телефону в гости к Наташе. Бабушка Наташина позвонила по автомату из продуктового магазина, объяснила все подробно: и о том, что она говорит из автоматной будки, и про магазин, где много народу, так что возле телефонной будки уже выстроилась очередь и торопит, и про то, что у Наташи нога болит, она лежит и скучает и просит, чтобы Алеша Громов, если может, пришел к ней часиков в шесть.

Алеша спросил:

— А можно прийти с товарищем, с Толей Скворцовым?

Бабушка ответила, что можно и с товарищем.

В назначенный час Алеша и Толя долго бродили по этажам огромного дома в переулке близ площади Дзержинского. То был особенный дом. Множество длиннейших коридоров пересекались здесь, как улицы и переулки. И, как на улице в шумный час, шло оживленное движение по коридорам, сновали прохожие в обе стороны, разъезжали на трехколесных велосипедах малыши. В самых неожиданных местах обнаруживались лестницы, ведущие то к главному выходу, то во двор, захламленный разбитыми ящиками и рассохшимися бочками, то вовсе в тупик с воротами на замке и на цепи.

Всюду по коридорам, слева и справа, тянулись одинаковые, в коричневое крашенные, занумерованные двери.

В незапамятные времена дом назывался подворьем, был дешевой гостиницей, потом, в первые советские годы, стал общежитием Цектрана — здесь селились студенты из семей железнодорожников и водников, проф- и культработники. С течением времени общежитие преобразовалось в обыкновенный жакт, и стало здесь столько квартир, сколько дверей.

За одной из этих коричневых нумерованных дверей и жила Наташа со своим дедом, капельдинером из Центрального клуба железнодорожников, и с бабушкой-портнихой.

Гости постучались. Открыла им бабушка. Пока гости раздевались в крошечной передней, искусственно созданной из соединения ширмы со шкафом, Наташа покричала из-за ширмы:

— Браво! Так только граф Монте-Кристо приходил в гости: секунда в секунду шесть часов!

Ребята немножко потоптались в передней. Алеша шепнул товарищу:

— Вот штука! Платок забыл!

И тот успокоил:

— У меня есть. Толкнешь — дам!

— Ну, что ж вы там? — нетерпеливо ждала Наташа.

Бабушка пропустила гостей за фанерную перегородку, разделявшую комнату надвое.

— Здравствуйте!

Наташа лежала на диване, и одна нога ее, без туфельки, в чулке, с забинтованной под чулком ступней, покоилась на высоком пуфе.

— Берите, ребята, стулья, садитесь. А то я инвалид сегодня, на режиме: ногу вчера на репетиции стерла, надо к завтрему выздороветь.

Потом она оглядела обоих и весело прищурилась.

— А вас, значит, больше не стригут насильно? — спросила она. — Зря! Ни то ни се получается.

В ту же минуту оба машинально и сконфуженно принялись пальцами поправлять свои лохмы.

Тут Алеша заметил: на блузке у Наташи комсомольский значок. Уже! А она ведь на целых два месяца младше его…