Арон Эрлих - Жизнь впереди

Миша Рычков, полагая, что он повторяет, как верное эхо, последние слова тоста, сказал мечтательно и печально:

— Да здравствуют вузы, да здравствует разум!

Алеша поправил: не «вузы», а «музы», — и объяснил, что это значит.

— Все равно, — заметил в ответ на это Рычков, — музы или вузы, а только проворонил я свое детство… Это из какого же стихотворения про «музы»?

Алеша прочел ему наизусть заключительные строки из пушкинской песни:

Миша после этих стихов долго смотрел в одну точку на скатерти, смотрел молча и вдумчиво, потом глубоко вздохнул.

— На мраморе золотом выбить эти слова, — сказал он, — да неоновыми огнями светить ими с крыш по городу, да цветными шелками вышить их по бархату знамен… «Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

Новогодний ужин проходил весело, но Миша Рычков становился все молчаливее и грустнее. Что с ним — говорить не хотел, только улыбался смущенно, одним краешком рта.

В третьем часу ночи Алешу услали спать. Рычков отправился к нему в комнату прощаться. Лишь тут, после настойчивых Алешиных расспросов, он признался:

— Говорю ж тебе: извел я без толку свое детство! После четвертого класса сбежал из школы, а мог бы, дурак, учиться и учиться, не хуже твоего…

— Так из тебя токарь зато первоклассный получился, — утешал его Алеша. — Отец, сам знаешь, какой требовательный, и тот тебя хвалит. Будешь универсалом когда-нибудь… Ведь ходишь на вечерние курсы? Ходишь?

— Хожу. Как не ходить! А только какой из меня универсальный токарь, если мне на каждом шагу — стоп и стоп! Нет настоящего ходу. Без тригонометрии, без логарифмов, и думать не смей о продольно-расточном, к примеру… Темному неучу в сложных чертежах ни в жизнь не разобраться. А то бывает еще хуже: умное приспособление кто-нибудь из товарищей выдумал, а ты смотришь как баран на новые ворота… Нет, это уж точно: проворонил я, Алешка, свое детство, проворонил!..

Мать заглянула в комнату, велела, чтоб Алеша спать ложился.

— Миша! — с упреком позвала она. — Идемте лучше кофе пить!

Но Рычков не пошел. Алеша разделся, юркнул под одеяло. Он лежал в постели с закинутыми под голову руками, ослабевший и розовый от вина. Свет ради успокоения матери был вскоре потушен. Сквозь морозные узоры на стекле заискрилась снежная новогодняя ночь.

— Миша! А что, если в проходной будет твой хороший знакомый дежурить? А?

— Не поможет.

— Эх, постоять бы возле твоего станка хоть чуть! А у конвейера я стоял бы! Час, другой, третий стоял бы…

— Не пустят. Лучше и не думай. Не переживай…

— А говорят, если экскурсия, то могут пустить.

— Экскурсию могут.

Опять послышался голос Александры Семеновны:

— Миша, где вы там? Дайте же мальчишке уснуть! Три часа пробило!

Она за руку увела Рычкова из комнаты и плотно закрыла за собой дверь.

…И наступили зимние каникулы. Все эти десять дней взрослые — и свои и чужие — стараются перещеголять друг друга в доброте и щедрости к детям. Сколько елочных праздников устраивается в эти дни!

Но Алеша уже оставался равнодушным к этим сборам маленьких, тем более, что вовсе не было недостатка в других развлечениях. Сами собой шли в руки билеты в театр или в цирк, в кино или на катки и стадионы. А тут еще Наташа прислала приглашение на школьный спектакль и потом справлялась по телефону, исправно ли действует почта в Москве.

Десять дней с утра до вечера были полны всевозможных событий.

Однажды мальчишки большой компанией бегали на коньках в саду рабочего клуба на Пятницкой. Надвигались сумерки. Утомившись, ребята отдыхали, подобно стае шумных воробьев, на длиннейшей скамье, под сенью лип и кленов, густо засыпанных снегом. Может быть, этот угол катка показался Коле Харламову дремучим, как ровенские леса в зиму сорок второго года, о которых он читал недавно, или вид товарищей в толстых лыжных костюмах из фланели, в треухах с развевающимися концами напомнил ему картину партизанского привала, выставленную в окнах художественного магазина на Кузнецком… Только он вдруг принялся рассказывать о героическом рейде партизан-разведчиков. Против обыкновения, он не был участником событий. Речь шла на этот раз о близком его родственнике — родном дяде с материнской стороны.

Ребята затихли. На катке играла музыка, появилось больше катающихся, два фигуриста выделывали головоломные упражнения в центре площадки, а на самом ее краю почтенных лет новичок уморительно шатался, падал и вновь подымался, беспомощно ловя руками воздух.

Никто из мальчиков не покидал скамейки — так увлекательно раскрывался перед ними боевой рейд смельчаков.

Вслед за Харламовым другие ребята вспоминали про соединения Ковпака в Карпатских горах, про партизан Крыма и Белоруссии. Потом все умолкли, и Алеша вовсе некстати предложил собраться группой и похлопотать об экскурсии на автомобильный завод, потому что…

Костя Воронин не дал ему договорить.

— Опять он за свое! О партизанах потолковать бы по-настоящему! — прервал он. — Это да! Харламов, а ведь у тебя совсем готовый доклад, и очень интересный. Ты где же про все это вычитал?

— Говорю тебе — не вычитал, а с дядей моим было. Не хочешь — не верь.

— Ну, пускай с дядей… Сделаешь доклад?

— Смотря где.

— Где! Ясно, что не в Политехничке и не в Колонном зале.

— На пионерском сборе каком-нибудь?

— А хоть бы и на пионерском… Но я имею в виду общее комсомольское.

— Охота была!

— Нет, в самом деле… — начал Алеша снова про свою экскурсию. — Слушайте, ребята, — убеждал он, возбужденно жестикулируя, — верное дело, мне отец говорил… Если обратиться от имени комсомола, то очень просто.

Но почему-то никто, даже Толя, не поддержал его.

— Сейчас нашему комитету не до экскурсий, — сказал Толя. — Сейчас больше всего у нас о кружках будут думать.

— Самое главное — о литературном кружке, — согласился с ним Воронин. — Надо наладить литературный кружок по-настоящему, не по-харламовски.

— Вот это здорово! — засмеялся Коля. — Значит, моим именем пользуются уже как нарицательным?

— Чему же тут радоваться? — удивился Воронин.

— Смешно… и лестно… Честное слово, лестно: харламовщина!

— Вот именно! Какое поручение тебе ни дай, все завалишь… По-харламовски!

— Слушай, Воронин! Когда вы, наконец, поймете? — медлительно, с вызывающей надменностью, произнес Харламов. — Породистого коня в водовозку не запрягают! Слыхал про это? И толку настоящего не будет, и коня испортишь, — сказал и улыбнулся весело, дерзко.