Арон Эрлих - Жизнь впереди

В день литературы с утра было пасмурно. С запада наползала большая туча. Далеко и глухо погромыхивало. А на земле все притихло, притаилось, — не шевельнется листва, не чирикнет воробышек, даже шум движения на улицах, казалось, сильно поубавился.

Отец в это утро оставался дома — пришла очередь работать во вторую смену. С непривычки он не находил себе места, мыкался из стороны в сторону: то мешал бабушке убирать квартиру, то упрекал Алешу, что у того в мастерской полный беспорядок, навалено всякого хлама — глядеть тошно.

— Ну, что разворчался? — обиделся наконец Алеша. — Гудит, гудит сегодня… Где я тебе уберусь, когда самые экзамены! Месяц целый вздохнуть некогда. Или не замечаешь?

Было это до того справедливо, что Петр Степанович сконфузился. Тотчас пошел он прочь от сына, побродил по коридору, спрятался на несколько минут в свою комнату и опять выбрался на балкон. Жуя кончики усов, он бормотал что-то над свежей цветочной рассадой и беспокойно поглядывал на темнеющее небо.

Толя со двора, снизу, покликал Алешу — пора в школу! Петр Степанович чуточку еще задержал сына.

— Погоди! — шепнул он, значительно подмигивая. — Я тебе что скажу… Стало быть, нынче шабаш? Последний будет экзамен?

— Последний.

— Ни пуха, ни пера.

— Бывай здоров.

— Стой. Я еще скажу… Придешь с экзамена, а меня-то, как нарочно, и нет… Вот, получается…

— Ничего. И после второй смены не поздно будет поздравить.

— Само собой. А только ради последнего-то дня… — Он опять хитро помигал ему, зовя к себе поближе, сунул руку в карман Алешиной куртки. — По случаю окончания экзаменов с меня магарыч разве не требуется? — И Алеша почувствовал, как отец разжал у него в кармане ладонь. — Может, в самом деле, голубей купишь или еще рыб в аквариум захочешь прибавить… Что хочешь!

Алеша крепко пожал руку отца и побежал к Толе.

Последний экзамен проходил в предгрозовых сумерках. За раскрытыми окнами недвижимая, насторожившаяся тишина. На крыши и фасады домов, на стены класса, на самые лица экзаменаторов и учеников ложилась одинаковая ровная темень.

Экзамен длился час и другой. А туча глухо рычала, собираясь с силами.

Алеша в ожидании, когда его вызовут, написал в тетради: «Как по-твоему, кто живописец?» — и подвинул тетрадь к Толе.

Толя написал в ответ: «Скорее всего, лысый. Видишь, все время карандашиком вертит».

За столом комиссии, кроме знакомых педагогов и представителя райкома комсомола, были трое неизвестных.

Алеша присмотрелся, подумал, написал снова: «Карандашик не факт. Тогда у нас Анечка первая художница, она никогда не выпускает карандашика из рук. Погляди вон на того, в пенсне… Ничего не слушает, только глазеет».

Но Толя внимательно посмотрел не на человека в пенсне, а на притихший, замерший под тучей тополь за окошком и сделал новую приписку: «Пускай хоть в пенсне, какая разница. А гляди, хватит сейчас дождь да зарядит до вечера, Пушечная наша и утонула!»

Как раз в этот миг пронзительным блеском озарило насквозь двор, а там ударил гром такой ярости, такого буйного, клокочущего неистовства, что весь класс вздрогнул, а лысый незнакомец пугливо засеменил к одному из окон. Он поспешно закрывал окно и знаками торопил ребят, чтобы сделали то же с двумя остальными.

Прошло еще минут пять. По стеклам застучали первые, редкие, но крупные капли. Под налетевшим вихрем закручинился тополь. Вскоре послышался шум дождя по крышам. В классе совсем стемнело. Лысый с карандашиком опять поднялся и, все так же ступая на цыпочках, повернув выключатель у двери, открыл свет.

Вдруг спокойный дождь сменился бурным ливнем, с каждой секундой он набирался все большей силы, дошел уже до бешенства, захлестал ураганом, ревом наполнил мир. Казалось, дома должны содрогаться под такими ударами, и было непостижимым чудом, как могут выдерживать подобный напор стекла. Земля и крыши дымились.

— Тебя! — толкнул Толя.

— Громов! — повторил Григорий Наумович.

Алеша, смущенно улыбаясь, косясь на бурю за окошком, прошел к столу экзаменационной комиссии, взял билет и, еще не поглядев на него, отошел в сторону для обдумывания. Такой невиданной, такой величественной и грозной была картина ливня, что он еще несколько секунд не мог отвести от нее глаз.

Но вот он обернулся лицом к товарищам. Толя выразительными кивками спрашивал: «Какой билет?» Алеша глянул наконец, — что за билет пришелся на его долю? Это было ему все равно, он хорошо подготовился по всей программе… Семнадцатый билет!.. Нет, вовсе не все равно!.. Семнадцатый билет!.. Маленький клочок бумажки в его руке был на этот раз свидетельством большой удачи, знаком крупного счастливого выигрыша… Семнадцатый билет — тот, единственный из всех, содержание которого сразу наполнило его силой и восторгом. Торжествуя, он показал Толе на пальцах: 17!

«Капитанская дочка!»

Он может говорить об этой повести целый час, только бы его не остановили! Он повторит слово в слово все, что слышал на уроке Григория Наумовича, добавит еще и свои мысли, чего не найти ни в каких учебниках, ни в каких пособиях!

Шум непрекращающегося ливня за стеклами представился ему теперь отзвуком бурь, властно захватывающих его воображение: так бушевало народное восстание, грозившее смести империю Екатерины и ее временщиков-рабовладельцев; так боролся и потом бесстрашно, мужественно и гордо погибал Пугачев; так противостояла всем роковым испытаниям верная и сильная душа простой русской девушки Маши Мироновой; так прорывался пушкинский гений в далекие годы родной истории…

Алеша не обдумывал билета, он только был вновь переполнен испытанными прежде чувствами: радостью, которая входила в него со страниц пушкинской прозы, и той глубокой, цепкой сосредоточенностью, с какой он слушал незабываемый для него урок Григория Наумовича.

Его позвали к столу. Алеша отдал билет и услышал голос своего учителя, громкий голос, чтобы преодолеть шум грозы:

— «Капитанская дочка»? Ну-те, расскажите нам все, что вы знаете о «Капитанской дочке»!

Вдохновляясь любовью, обретенной за год упорного труда, волнуясь от выпавшей на его долю великой удачи, Алеша сказал, глядя уже невидящими глазами на экзаменаторов:

— Хорошо! Но только… только я прошу, очень прошу… не останавливайте меня. Ну, пожалуйста, — взмолился он, — не говорите «довольно»!

Он услышал смех за столом, и несколько голосов вразнобой ответили ему согласием, — не скажут они «довольно!», раз он так просит…

Летняя гроза бывает быстрой. Случается, налетит она, обрушится с расточительной могучей силой и, вся зараз с гневной яростью излившись, зашумит потоками по задымленной земле, бурно захлещет изо всех водосточных труб, сотрясая их от нетерпения, и неведомыми путями убежит, рассеется с такой же внезапностью, как и нагрянула. И вот уже от былой великой тучи лишь кое-где бегут по обмытому и просветленному небу мелкие, изодранные клочья, и горячее солнце вырывается из плена, и птицы поют, и деревья, отряхиваясь, сбрасывают с себя сверкающую самоцветную капель…