Вадим Собко - Стадион

— Итак, соревнования в воскресенье, на Янки–стадионе. Я заеду за вами.

Эрика молча кивнула. Даже покидая Берлин, она не чувствовала такого отчаяния. Тогда впереди ей мерещилась Америка, она против воли верила в ее богатство, красоту, роскошь. Теперь перед ней не было ничего — только долгие годы служения этому проклятому Шиллингу. И неизвестно, что еще придумает он завтра, в какой грязной комбинации доведется ей принимать участие.

Но деньги она возьмет. Пусть Шиллинг не воображает, что вся жизнь Эрики Штальберг находится у него в руках. Она еще заставит его платить вдвое и втрое больше! О, она тоже выпустит когти!

В воскресенье она вышла на старт на Янки–стадионе с таким чувством, словно ей предстояло пройти нагишом перед десятками тысяч зрителей. Мери Гарден поздоровалась с ней, как всегда, немного свысока. Быть может, она не знала, что сегодня заранее решена ее победа.

Они пробежали сто метров под дикие крики и вопли всего стадиона. Эрика ясно понимала: если она чуть сильнее взмахнет руками, резче опустит ногу на твердую черную дорожку–победа будет за ней. Но она этого не сделала. Легко, без всякого напряжения, пустив Мери Гарден на шаг вперед, она прошла всю дистанцию.

После финиша на стадионе стало твориться такое, что Эрика поспешила скрыться в раздевалке. Все, поставившие на нее деньги, яростно проклинали эту немощную Эрику Штальберг, которая так безбожно обманула их ожидания. К дверям раздевалки Эрика почти бежала, словно спасаясь от погони. Казалось, будто огромные железобетонные трибуны превратились в разъяренных, обезумевших зверей, ревущих, воющих, хохочущих и стонущих, и вот–вот они бросятся на нее и разорвут. Эрика не осмеливалась поднять глаза, такой жгучий стыд терзал ее в эту минуту. Ведь она обманула всех этих людей, подло и низко обманула! А они, быть может, верят в честность спорта, как верила когда–то сама Эрика. Ей хотелось кричать и плакать.

В дверях раздевалки показался нахмуренный и озабоченный Шиллинг.

Он аккуратно прикрыл за собой дверь и, убедившись, что его никто не видит, позволил себе выразить свои подлинные чувства.

— Отлично сделано, Эрика, поздравляю, — широко улыбаясь, воскликнул он. — Я еще не знаю, сколько мы. выиграли, узнаю только к вечеру. Вы сейчас поедете с Лорой домой, а вечером я вам привезу деньги и последние новости.

На лице его снова появилась маска серьезности и озабоченности, и он вышел из раздевалки.

Эрика ничего не ответила, она вообще не была в состоянии разговаривать. К машине она постаралась пройти как можно незаметнее. Хотелось очутиться подальше от ревущего стадиона, где все сейчас ненавидят и бранят Эрику Штальберг.

Когда они с Лорой Майклоу вышли, на трибунах снова стоял рев. Там уже успели забыть про Эрику Штальберг, там превозносили и проклинали кого–то другого, но девушка этого не знала.

— Скорей, скорей, — повторяла она, почти бегом пробираясь к машине.

Успокоилась она только тогда, когда Янки–стадион остался позади, за множеством зеленых и красных светофоров.

Дома, в своей маленькой комнатке, она упала на кровать лицом в подушку и долго лежала там, боясь пошевельнуться. В ушах ее еще стоял рев стадиона.

Шиллинг приехал вечером, веселый, довольный, шумный. Он без стука вошел в комнату Эрики — теперь, больше, чем когда–либо, она была его собственностью, его вещью. Вошел, увидел распростертую на кровати девушку, повернул ее к себе лицом и сказал:

— Что с вами, Эрика? Вы, кажется, собираетесь раскаиваться? Бросьте, это не для нас с вами. А если хотите, я куплю вам папскую буллу — отпущение грехов раз и на всю жизнь. Вот ваши деньги — триста долларов.

Эрика знала, что Шиллинг нагло лжет. Он заработал на сегодняшней махинации гораздо больше трех тысяч, но у девушки не было никогда охоты спорить с ненавистным менаджером. Скорей бы он уходил из комнаты и оставил ее в покое! Но Шиллинг не торопился. Он хитро усмехнулся, полез в карман своего широкого пиджака, чем–то зашелестел там и спросил:

— Что вы дадите за свеженькое, неподдельное, давно ожидаемое письмо из Европы?

— Мне? — Эрика вскочила.

— Да, вам.

— Почему оно у вас? Ведь письма от мамы приносят прямо ко мне.

— Оно получено на адрес стадиона и, конечно, попало ко мне. А я взял на себя приятную миссию передать его вам.

И он с поклоном протянул Эрике залепленный почтовыми марками и штемпелями конверт. Девушка схватила его так, будто в конверте этом было ее спасение. С первого же взгляда она узнала почерк Тибора. Значит, он еще помнит ее!

— Я вижу, письмо радует вас больше, чем деньги!

Что он там говорит, этот Шиллинг? Эрика не поняла ни слова, ей хотелось сейчас только одного: чтобы менаджер ушел и она смогла бы наконец прочитать письмо.

— Я, должно быть, принес вам настоящее счастье, — смеялся Шиллинг, — оставляю вас с ним наедине. Желаю обрести хорошее настроение и еще раз благодарю — наша сегодняшняя операция прошла блестяще. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — машинально ответила Эрика, и Шиллинг ушел.

Дрожащими пальцами девушка разорвала конверт и вынула письмо. Этот листок бумаги несколько дней назад был в руках Тибора, любимый касался его, смотрел на него. Боже, какой он счастливый, этот листок бумаги! Эрика впилась глазами в письмо. Пусть сейчас падают атомные бомбы, грянет землетрясение, развалится дом, — она все равно не оторвется от энергичных, немного косых строчек.

«Где ты, любимая? Почему ты так далеко и я не могу тебя видеть? Когда мы встретимся? Я жду тебя! Я люблю тебя! Я полюбил тебя на всю жизнь и никогда не разлюблю!»

Она читала слова, написанные рукой Тибора, даже не вникая в их смысл. Ведь даже глядеть на бумагу, которую недавно держал в руках любимый, — и то счастье!

И только потом, когда улеглось нервное возбуждение, Эрика спокойно и вдумчиво, несколько раз подряд прочла письмо и почти выучила его наизусть.

Тибор писал о занятиях в институте, о тренировке, о будущих студенческих играх, которые состоятся в Берлине. Пока еще не все выяснено, но, кажется, американские студенты тоже будут участвовать в играх. Значит, они снова могут встретиться в Берлине…

Тибор писал, что работает на стадионе, как одержимый, стараясь заслужить право участвовать в венгерской команде на этих играх. Правда, он сомневается, сможет ли завоевать это право, — в последнее время в Будапеште появилось несколько юношей, которые прыгают не хуже его, но он не теряет надежду победить на отборочных соревнованиях…

«А за тебя я нисколько не боюсь, — писал Тибор. — Я уверен, что никто в Америке не пробежит лучше тебя стометровку. Я все время слежу за твоими успехами, — иногда и до нас доходят их отголоски…»