Арон Эрлих - Молодые люди

— Марксизма-ленинизма? — переспросила Вероника, думая, что он оговорился.

— Да. Только мы назывались «кружок будущего».

— Но почему же тайный? — расхохоталась Вероника, хотя отлично понимала, что для мальчишек именно в тайне и заключался весь интерес.

После — юношей, уже достаточно взрослым, чтобы критически разбираться и в себе самом и во всем окружающем, — Ивановского непреодолимо тянуло к скандальным выходкам, к нарушению общепринятых правил поведения, к насмешкам над всем прочно установившимся. Все, что осуждалось, его привлекало. Все, чем люди вокруг дорожили, его отталкивало.

Так и жил он всегда в сторону, вкривь и вкось от общих путей…

Шесть раз уже встретилась Вероника с Олегом. В большинстве случаев встречи эти приходились на тот поздний вечерний час, когда университет пустел. Она брала ключ у вахтера от уже запертой комнаты курсового комитета комсомола, открывала верхний свет, потом, включив настольную лампу под зеленым абажуром, потолочную люстру гасила — и начинала свои расспросы.

За спиной у нее, в простенке между двумя окнами, висел портрет Ленина — тот, где он в кепке, с тонко и дружелюбно усмехающимся лицом. Справа и слева были алые транспаранты с лозунгами о мире для всего мира и о науке…

Конечно, не совсем так отвечал Ивановский на ее вопросы, как вспоминалось ей сейчас, в автобусе, бегущем от Ленинских гор к Калужской площади. Не в той интонации рассказывал о себе Ивановский и не с той эмоциональной окраской. Но содержание его признаний, но истинный смысл их, но скрытая за наигранной самодовольной маской сущность высказываний Олега в точности соответствовала всему тому, о чем вспоминала и думала сейчас Вероника.

Если бы она была на месте Гали Бочаровой… О, она сумела бы обломать в Ивановском все дурное и сделать из него настоящего, сильного человека…

Вероника всмотрелась в огни за окошком и не сразу, не тотчас угадала места, по которым мчался автобус. Но промелькнул коротенький горбатый мостик, круто развернулся огромный, полуовалом расположенный фасад дома с многочисленными подъездами, автобус влетел на просторную, еще гуще усеянную всякими огнями улицу, — и тут Вероника уже знала, что остались последние пять-шесть остановок до Калужской площади…

Да… Но не ошибается ли она в самой себе? Почему, собственно, она так уверена в своей силе?

Ивановский давно уже не комсомолец. Вероника выяснила все, что нужно для дела, и все, что хотела прояснить для себя. Поручение бюро можно было, считать законченным. Вызывать Ивановского в комитет больше незачем. Но в эти самые минуты размышлений в автобусе она решилась еще на одну, последнюю с ним встречу. Да, она выскажет на этой заключительной встрече все, что думает о нем, — и, может быть, по тому, как он примет ее слова, она сможет убедиться либо в собственной силе, либо в бессилии и ложной самоуверенности…

Даже и в вечерние часы звенит, щелкает капель. Водосточные трубы тихонько журчат, сонно бормочут, но иногда вдруг бурно встряхиваются от дремоты, содрогаются во всех своих сочленениях сверху донизу и тогда с грохотом, давясь, вышвыривают, исторгают из себя на мокрый асфальт источенные оттепелью груды льда.

Зима. Время самого торжества морозов и метелей. А налетело теплое дыхание с юга — и третий день сочится, струится по фасадам московских домов, хлюпает под ногами на асфальте. Над городом низко нависла мгла.

Толе в этот вечер — на Пушечную, в издавна знакомый дворовый скверик: в восемь часов он встретит здесь Наташу, проводит ее домой, и опять они будут вместе весь вечер в комнате с фанерной перегородкой.

От станции метро на Дзержинской площади Толя спешил мимо вновь открытого детского универмага вниз по Пушечной, вдоль строя вытянувшихся за универмагом низкорослых старинных домов. Он боялся, что запаздывает, и все прибавлял шагу.

Внезапный грохот — неопределенный, то ли сверху, то ли снизу — заставил его инстинктивно откачнуться, застыть на всем скором ходу и судорожно удержать на весу занесенную вперед ногу: вплотную возле него обвалилась с крыши и от удара оземь вдребезги рассыпалась огромная, пудовая бородища сосулек.

Люди вокруг разбежались в разные стороны, но тут же и вернулись на тротуар, гневно обрушившись на дворников. Угрюмый детина в грязном фартуке, с растрепавшимися из-под шапки мокрыми угольно-черными волосами и маленькая женщина в ватнике равнодушно отмалчивались, торопливо сметая широкими деревянными лопатами осколки льда.

Толя обошел злополучное место. Лоб у него сразу покрылся жаркой испариной. Только теперь он понял, какая беда чудом миновала его: мгновением раньше подоспей он или даже просто опусти занесенную ногу — и больше не видать бы ему Наташи. А она уже вон — стоит у ворот школы, улыбается ему издали.

Томительная слабость и мелкая неудержимая дрожь пали в колени, ему хотелось побежать, а он не мог, он подвигался вперед вяло, расслабленно, но улыбался, улыбался блаженно, как радуются внезапно проглянувшему солнцу.

Немного спустя, подымаясь вместе с Наташей назад к площади и проходя мимо того самого дома, Толя, задрав голову, оглядывал зачем-то карниз здания, потом погрозил черноволосому дворнику в подворотне.

— Что с вами? — удивилась Наташа. — За что вы на него?

Он не ответил, только снова улыбнулся странно и, подхватив ее под руку, порывисто прижался плечом к плечу…

Поздно ночью он возвращался домой. Зима одолела-таки затянувшуюся оттепель. Разыгралась густая метель. Северный ветер летал теперь по просторам опустевших улиц, гулко завывал по углам, точно выискивая — а где тут еще затаился дышащий теплом враг, чтобы загнать его до потери дыхания, прикончить его и засыпать намертво под густыми хлопьями снега.

Странно было видеть в столь поздний час и в этакую непогоду в большом, изобилующем всеми видами транспорта городе одиноко бредущего человека.

Ведь совсем рядом, в нескольких шагах, полуциркулем раскинутый вход с гостеприимно зовущей, неоновым пламенем насыщенной буквой «М» зовет его, обещая тепло и блеск роскошных подземных залов и уютный поезд, могущий быстро, в какие-нибудь три-четыре минуты, перебросить его к родным местам. Нет, сгибаясь против ветра, поворачиваясь к нему то боком, то спиной, неторопливо пробивается прохожий сквозь метель, а то и вовсе останавливается, точно любуясь разгулявшимся вихрем, точно наслаждаясь его завываниями, его неистовыми, слепящими порывами.

Кто-нибудь останови его в пути — хотя бы милиционер на посту в дубленом полушубке, в валенках, в прорезиненном балахоне с капюшоном поверх полушубка, — и со скуки, от нечего делать пожалуйся на погоду — верно, Толя удивился бы: «Да что вы, товарищ! Преотличная погода! Присмотритесь получше! Поверьте, дорогой товарищ, зимой такая штука куда приятнее гнилой оттепели с ее бородищами сосулек, которые вот-вот свалятся вам на голову!»