Николай Горбачев - Белые воды

И, точно подслушав эту мысль, из соседнего окопчика выставился белобрысый, без пилотки, тамбовчанин Кутушкин, второгодок. Они мало знали друг друга, потому что в роту Кутушкина перевели по весне из полкового хозвзвода, да и были не только в разных отделениях, но и в разных взводах, а вот в охранение попали вместе: у Кутушкина тоже самозарядная винтовка, и стрелял он так же отменно, ничем не уступая Косте, и ротный капитан Шиварев, как и Костю, хвалил его, ставил частенько в пример. Был он моложе Макарычева, но выглядел старше, возможно, потому, что был ростом невысок, крепок, словно комель дерева, разросшегося на юру, и казался по-мужски основательным, рассудительным. Он и ночью справился с окопом раньше Кости, к рассвету, по утренней свежести, уже похрапывал ровно, безмятежно, накрывшись шинелью с головой.

Выставившись из окопа, Кутушкин приложил козырьком над глазами ладонь правой увесистой руки. В роте знали, что он за плугом ходил и в молотобойцах отстукал у себя на Тамбовщине, — и Косте невольно пришло: «Верно, немалый приварок выйдет, если тамбовчанин звезданет кулачиной! Вот бы напарник-то, когда лава на лаву сходятся свинцовогорские…» Мысль эту перебил спокойный голос Кутушкина:

— Слышь, Макарыч, побьют батальон-то! Нет, надоть того, поесть чего-либо… Того гляди, сюда швырять немец почнет — попрощаться не успеешь, продуктишки, добро останется!

В роте многие называли Костю так — «Макарыч», как бы выражая тем уважение весельчаку, гармонисту, бесшабашному товарищу.

Будто суслик, Кутушкин быстро убрал свою белобрысую голову, склонясь в окопе. Костя как-то не принял всерьез слова тамбовчанина, — с прежним вяжущим ощущением на языке он не отрывал тоскливого и горького взгляда от очевидной напасти, обрушившейся на батальон, на товарищей, которых там, в возникшем нежданном аду, метало без разбора жестокое лихо. А когда все же оглянулся назад, к окопу Кутушкина, на который падала от кустов длинная тень, ахнул: тамбовчанин спокойно и сосредоточенно уминал краюху хлеба с салом. И хлеб и сало они получили утром и должны были по приказу ротного хранить как НЗ — неприкосновенный запас. Ротный, прежде чем старшина раздал по взводам тяжелые, будто кирпичи, буханки хлеба и желтоватые ломти сала в крупных кристаллах соли, объявил: «Получите паек — это НЗ. Приказ: до особого распоряжения не прикасаться. А жить — святым духом и надеяться на хозотделение!»

И Костя знал, что приказ соблюден, — никто не притронулся к пайкам, лежащим у каждого в вещмешке, хотя за целый день не только горячего, но и вообще никакой еды им не доставили. Из роты о еде помалкивали, будто воды в рот набрали, однако звонить оттуда звонили по полевому телефону много раз, требуя доклада о готовности окопов, информацию о наблюдениях, предлагая усилить воздушную маскировку, укрепить противотанковую оборону. А окопы, они так и оставались окопами, и «усиливать», «укреплять» их было попросту нечем. Однако младший лейтенант Чайка, их командир взвода, пришедший в роту с полмесяца назад, прямо из училища, как сказал ротный, с бала на войну, в коверкотовой гимнастерке, теперь потемневшей от пота, в ремнях, перепоясавших детскую талию и узкие плечи, с кобурой и свистком в чехольчике на левой портупее, командовал из своего окопа с петушиной, деланной строжестью — и усилить наблюдение за воздухом, и в который раз проверить противотанковые гранаты… Чайка, и верно, по-детски хрупок, ростом тоже не вышел, и лишь угластое лицо, резко рубленный нос и острые, упрятанные под навислые надбровья глаза выдавали упрямство характера, склонность «закусывать удила», проявлять командирскую волю. Но и до смешного становился он обычным парнем, простой ровней их, красноармейцев, когда просил у бойцов махры, сворачивал неумело цигарку, кашлял до слез, притоптывая сапогами, а после волчком закручивался на одной ноге, чихал, отплевывался. Сказывалась у «младшого», как они звали комвзвода про себя, интеллигентность происхождения: отец у Чайки был крупным инженером в Донбассе.

Должно быть, той минуты, пока Костя с растерянностью, даже с ужасом смотрел на тамбовчанина Кутушкина, спокойно расправлявшегося с НЗ, казалось, нимало не обращая внимания на нещадную бомбежку батальона, — этой минуты оказалось достаточно, чтобы обстановка резко изменилась. Костя почувствовал это тотчас, и желание, возникшее было у него, приструнить Кутушкина угасло вмиг, и он опять повернулся в окопе и тут-то увидел за гребнем клубящейся темно-серой стены, скрывавшей сумрачно-неприветливый лесной массив, в гаревой высокой заволочи, затянувшей небо, белые комки, — они вспыхивали, словно бы высеиваясь из чего-то невидимого. Секундой позже Костя разглядел горбатые, похожие на громадных рыб силуэты самолетов — они ходили кругами в дымном небе, и он понял: немцы выбрасывали на батальон десант, — комочки падали, засасывались в заволочи.

Что ж, до них, красноармейцев, уже доходили разговоры, что «немец баловался десантами»: где чуть затор, тотчас — десант, а то выбросят диверсантов, переодетых в форму бойцов и командиров Красной Армии. Все это они уже слышали, и все это усугубляло чувство подавленности. Что-то не ладилось, не клеилось — не могли они остановить немца. Тем более не получалось никак по формуле: «Бить врага на его же территории». Словно бы прочная, нерушимая крепость, какой казались еще совсем недавно и уклад, и вся их жизнь, вдруг, к полному недоумению и растерянности, не выдерживала, там и сям проламывалась, рушилась… Однако и недоумение, и даже растерянность — это как бы шло вторым планом, а первым, главным, все определявшим — каждый шаг, поступок не только его, Кости, и этого вот тамбовчанина Кутушкина, но и всех товарищей, — были боль и злость, не умерявшиеся, не приглушавшиеся в бесконечно долгом отходе, в коротких привалах, когда, сбросив скатку, вещмешок с гремящим котелком, валились тут же, где заставала команда, — на обочине, в жесткой, пыльной придорожной траве, в переспелой полегшей ржи, — впадали в неспокойную дрему. Боль, злость копились, как опара в деже, — к немцу, настырно, без роздыху гнавшему их, и к чему-то, не имевшему точного определения, — возможно, к судьбам, что ли, какие складывались для них, бойцов Красной Армии, даже для всей страны… Такое приходило Косте в его размышлениях, когда он приглядывался к товарищам, слушая их невеселые переговоры, — не было той прежней беззаботности, смачной шутки, заковыристого анекдота. Если случалось, кто-то и пошутит, выходило вроде бы не к месту, и шутка, словно в воду брошенная спичка, гасла.

Белые комочки поредели, вспышки их угасали, и последнее, что увидел Костя вместе с усилившимися там, на позициях батальона, ружейной пальбой, пулеметным стрекотаньем, — пепельно-розовый огромный купол высоко вспух над самым центром заволочи, солнце в какой-то непостижимой и неуместной игре беспокойно высветило тучу, ее главный клуб, похожий на купол фантастического замка. И в это время из дальнего, за Кутушкиным, окопа высунулся замполитрука Сивцов, зычно крикнул: