Николай Горбачев - Белые воды

Почти целый день заседал партийно-хозяйственный актив города, заседал в клубе «цветников», и Новосельцев, сидя на сцене, в последнем ряду президиума, скучно выслушивал речи ораторов — выступали горняки, металлурги, работники обогатительной фабрики; с тупым, закостенелым чувством, весь сжавшись, как от удара, он воспринимал слова о победе под Сталинградом, о том, что писали домой бойцы с фронта, бывшие рабочие бригад рудника, свинцового завода, — как воюют, бьют фашистскую нечисть; ораторы брали повышенные обязательства по добыче руды, выплавке свинца, то и дело повторяли лозунг: «Все для фронта, все для победы», и в закостенелости, чувствуя холодную духоту, гнездившуюся под сердцем, Новосельцев думал: «Маньяки они! Маньяки!.. Какими стали?! И это — русский мужик, ленивый, равнодушный, ко всему, — он ли?..»

В перерыве за занавесом к Новосельцеву подошел первый секретарь горкома Куропавин, усталый, невеселый — кожа лица отливала серым, нездоровым оттенком. Что ж, заядлый курильщик, не выпускает изо рта короткий мундштук, попыхивает крутым, крепким дымком; впрочем, и работает он да и весь аппарат горкома в эти военные годы почти круглые сутки, так что все неизбежно взаимосвязано, сказывается. Отведя Новосельцева в сторону от толпившихся членов президиума, на миг прикрыл глаза, будто отдыхал, после улыбнулся вымученно, сказал:

— Звонил утром Потапов, начальство ваше: чего-то, говорит, у вас в Свинцовогорске тихо и спокойно… Так ли, мол? — Куропавин взглянул прищуренно, и сквозь усталость открылась сила воли, с долей игривости пояснил: — Шутит, верно, начальство, но…

Новосельцев вздохнул, как бы выражая тем самым понимание того, что подспудно крылось за словами Куропавина:

— Известно, в каждой шутке есть доля правды!

— Вот-вот! И я о том…

— Отчет посылаем в областное управление, вот и упреждает.

— Вон что! В горкоме не следует обсудить?

— Думаю, нет. Но с отчетом придется ехать самому, объясняться.

— Пожалуй, решение верное.

Новосельцев еле дождался окончания актива. И как только после единогласного принятия письма товарищу Сталину об обязательствах в честь великой победы на Волге Куропавин объявил актив закрытым, начальник горотдела поспешно, одним из первых оказался за кулисами, служебным ходом вышел в забитый снегом парк, сел в «виллис», одиноко приткнувшийся к тыльной глухой стене клуба. Если бы кто-то из присутствовавших на активе и разом поваливших плотным потоком из парадного выхода на улицу потрудился внимательно присмотреться к начальнику горотдела, он бы бесспорно заметил и странную нервозность, и суетливую торопливость в его поведении — таким, пожалуй, не видели еще его. И действительно, с Новосельцевым подобное произошло за все годы впервые: только особым напряжением силы воли он заставил себя после перерыва еще сидеть на активе. Правда, после перерыва он вовсе не слушал ораторов, был в шоке, хотя сидел там же, на своем стуле. Казалось, незримая стена отгородила его от всего мира: он был один на один с тем, что обрушилось на него как лавина, как жестокий и внезапный обвал; он был под ним заживо погребен, он — в ловушке, какую не предвидел, не держал в мыслях…

Тогда, в перерыве, после короткого разговора с секретарем горкома, они разошлись — кто-то из директоров отвлек Куропавина, и Новосельцев подумал: уже хорошо, между делом поставил Куропавина в известность, проинформировал об отчете — авось выйдет поддержка против Потапова. Но вдруг Куропавин в нежданном каком-то осенении обернулся от собеседника к Новосельцеву со словами: «Да, вот что!»

А дальше Новосельцеву показалось, будто его огрели обухом по голове, и он очнулся, вернулся к действительности, лишь когда секретарь горкома спросил:

— Вам не докладывали о ней? Нет? Как говорится, репрессированный элемент, трудоустраивать надо… Примите, разберитесь.

Лишь после, уже сидя вновь в президиуме, Новосельцев с лихорадочностью восстановил те первые слова Куропавина, которые оказались подобно оглушительному удару: «Утром зашла в горком дочь бывшего омского пароходчика Злоказова — отпустили. Пожелала сюда. Говорит, близко к родным местам». «Вероника, Вероника… Сестра Вероника! — думал воспаленно Новосельцев, и ему чудилось — потеряет, лишится сознания прямо тут, в президиуме. — Живая! Явилась! Да как же такое?.. Как же?! Не было, выходит, печали… А что теперь? Что? Надо же такому — жива дуреха!»

К концу актива в раздерганном и горячительном его мозгу кое-как созрело решение: сам он с Вероникой встречаться не станет, пусть ее примет заместитель или кто-то из сотрудников, он же завтра на машине поедет в Усть-Меднокаменск — само провидение, выходит, подстроило ему ехать с отчетом; в горкоме теперь знают, Потапову он позвонит, а там из Усть-Меднокаменска заедет в Нарымское, предупредит старика Лапышева. Вероника может наведаться к нему, — чтоб старый хрыч не проболтался. А что дальше — будет видно. Может, и верно, придется попросить Потапова о переводе, даже в действующую армию, черт с ним, — ход, гляди, еще окажется козырным; все, все надо тщательно взвесить, продумать…

«Виллис» несся по улицам, подпрыгивал, взлетал на выбоинах в самом деле по-козлиному, снежное крошево фонтанами выметывалось из-под задних колес, в открытые бока машины со свистом врывался ветер, калил холодом бедро под шинелью, словно бы инеем прижигал рваный шрам на щеке, всегда больше мерзший на холоде, однако Новосельцев не обращал внимания, отмечая глазами лишь повороты узких уличных порядков. Теперь он забыл, что утром еще, отправляясь на актив, со щемлением и сердечным сбоем ощутил перелом в природе от зимы к весне, тот влажный призывный дух, в котором, казалось, перемешались горьковатые запахи осинника и тальника, мерзлого ситного хлеба, только что внесенного в теплый дом, бесконечно дорогое, напоминавшее далекое и давнее детство; теперь это будто и не являлось ему. Он не видел и этого дня, на излете выровнявшегося, очистившегося от бельмовой мути, не замечал солнца, скатившегося к Синюхе, не являлось ему предчувствие, что пройдет день-другой, и взгорки Матренина соколка откроются парной, дышащей землей, потекут журчаще-веселые, взблескивающие серебром вдоль домов ручьи; он, Новосельцев, неотступно и прочно замкнулся на одном: «Неужели верно — судьба настигает тебя?.. Неужели?!. Что же ты будешь делать, если это так? Какой выход найдешь? И получается, что те знаки судьбы были цветиками, лишь жалкими намеками ее, а вот теперь… Так, так, так! Значит, большевики отпустили тебя, Вероника, сделали подачку? Что же делать станешь? В прачки? В няньки? Или… в шахту, на свинцовый завод — «ковать победу»?! Что ж, тебе подарили жизнь, а вот с подпоручиком Злоказовым они бы так не поступили! Не поступят так и с начальником горотдела Новосельцевым, если в конце концов докопаются до сути! Если уже… не докопались! И твое, сестрица, тогда появление здесь далеко не случайное… Не слу-чай-ное!..»