Николай Горбачев - Белые воды

Вскинул Потапов коротковолосой пшеничной головой — то ли что-то разом вспомнив, то ли выражая какой-то протест, зарокотал оживленно:

— Читал в личном деле! Значит, из лап смерти выскользнули! Колчаковцы, верно, лишь чудом выпускали жертву!

Глядел теперь на Новосельцева вскользь, не в упор, и Новосельцев посчитал уместным промолчать — это и солидней, а главное, исключает шансы «пересолить» каким-нибудь неточным словом, интонацией. «Сам и делай выводы, коль знаешь! — со скрытым злорадством подумал Новосельцев. — От меня не дождешься, чтоб облегчил тебе задачу».

После этих фраз Потапова, в которых Новосельцеву почудился скрытый намек, действие начупра огорошило, удивило: взяв мягко за руку, усадил в кресло, хотя сам не сел, продолжая стоять, вытащил из кармана бриджей коробку папирос «Северная Пальмира», предложил закурить Новосельцеву, закурил и сам, и только после затяжки, разогнав с выдохом дым, сказал в прежней веселости:

— А не женаты почему? Холостякуете-то? Женщин мало?

Помедлив, чтоб справиться с той внутренней спружинистостью, выдержать и необходимую, как он считал, паузу, чтобы вышло искренне, даже доверительно, — хотя черт бы его побрал, этого Потапова, с его грубыми, мужланистыми вопросами! — Новосельцев, приглушив голос, сказал:

— Было, товарищ начальник, но… — Новосельцев дернул головой, давая понять, что ему трудно говорить, и умолк.

— Что же, сердечная травма? И на всю жизнь?

«Чертов мужлан! Упреждает… Будто мысли Лежневского читает! Случайно или наваждение?»

— Кому — такой?.. — качнулся Новосельцев.

— Ну! Шрамы — признак мужественности! Человеку в форме только цену прибавляют. — Потапов, не дождавшись реакции Новосельцева, снова энергично пыхнув дымом, заговорил: — Знаете, Новосельцев, мы решительно выходим из той полосы, в какую были ввергнуты в недавние годы, — вам известно, опыт у вас приличный… Так вот, без стабильности, основательности во всем такой задачи решить нельзя. В понятия стабильности, основательности входит и такой немаловажный элемент, как семья, — есть она у сотрудника или нет. Вы — редкий случай, если не считать совсем молодых сотрудников, тех, что только со скамьи наших училищ, — вас же к ним не причислишь! Вот и кажется: вы у нас как бы временный, будто гость, — наступит пора, и до свиданья! Ничто вас не связывает, ничто не обременяет, никаких якорей… Не так?..

Молчал Новосельцев, горячительно размышлял над странным аллегорическим образом мыслей начупра: что-то непривычное, загадочное крылось в них, точно в невиданном, диковинном плоде — раскусишь, и что там — сладко, горько, кисло?

— Меня с работой связывают годы, идейная вера, — проговорил наконец Новосельцев, поняв, что ему пора перейти в атаку, воспользоваться оплошностью Потапова, — и я вас не понимаю, простите…

Потапов, верно, расценил как искреннюю обиду.

— Ну, может, преувеличил, однако настоящему сотруднику, Новосельцев, не личит обижаться. Подумайте!

Больше Потапов ни тогда, ни после к этому разговору не возвращался, казалось, он все, о чем тогда сказал, забыл, как пустяк, как несущественную деталь. А вот он, Новосельцев, помнил все отчетливо, остро и, когда оставался один, когда являлась в памяти та сцена, с тревожной беспокойностью спрашивал себя: «Что, что за той его фразой крылось? «Колчаковцы, верно, лишь чудом выпускали жертву!» Случайно ляпнул или нет? А если знает все и до времени темнит, обкладывает красными флажками, будто волка?!»

И внезапно осеняла мысль: а на свободе ли он? Не наручники ли уж, не колодки на нем? И еще не успевая въявь осознать, что это — нонсенс, нелепость, ожигаемый мгновенным волглым потом, ворочался в кровати, невольно шевелил под одеялом руками и ногами… И даже в те минуты, когда, казалось бы, чувствовал себя свободным, раскованным и ему не являлись угнетающие думы — неужели, сколь веревочке ни виться, а конец неизбежен? — он все равно испытывал теперь устойчивую, незаглушавшуюся нервозность, она жила в нем как давняя, угнездившаяся боль, к которой привыкаешь, но которую чувствуешь — постоянно, ежесекундно.

И вновь и вновь анализируя, отыскивал возможную, не поверхностную, а логическую причинность всего разговора с начупром Потаповым, пытаясь доискаться, где слабое место, та ахиллесова пята, и в чем возможны козыри, сила Потапова, — то, что новый начупр на несколько порядков разворотистей и хитрее прежнего, не вызывало у него ни малейшего сомнения; Новосельцева словно бы физически ощутимо царапало, бесило вот то простолюдинское словечко «личит», которое употребил Потапов, и оно тоже словно бы не было ординарным, случайным в том разговоре — вырастало до какого-то знамения, дурного, таинственного.

Но все же постепенно, мало-помалу, острота и беспокойство, вызванные тем разговором, поумерились, улеглись, однако душевное спокойствие Новосельцева взорвали сталинградские события, повернувшиеся самым неожиданным и катастрофическим образом. Ему поначалу в тайной радости виделось уже, что та тоненькая, непрочная ниточка советских усилий вот-вот лопнет, оборвется, рассеченная мощным и неотвратимым ударом гигантского кулака немцев, удар этот сомнет Красную Армию, дальше железной лавине останется катиться как по маслу! — за Волгу, до Урала… Потирал от возбуждения руки: скоро, скоро! Недаром союзнички увиливают, тихонько похихикивают в кулак, тянут с тем вторым фронтом. Для виду подбрасывают оружие, тушенку. Да вот еще знакомое сукно на шинели, толстокожие ботинки видит он на красноармейцах, какие выписываются из госпиталя. И — все!.. А там, глядишь, страна восходящего солнца шагнет из Китая, через Амур, Квантунская армада маршала Ямадо пойдет парадным шагом навстречу — Хабаровск, Новосибирск, Омск..

Омск… Родной город. Город детства. Могучий и безбрежный Иртыш, пароходы — белые лебеди… Пароходы отца, значит, его, Сергея Злоказова. Весь корень вырвали красные сволочи: доискался он — отца расстреляли, не удалось уйти, мать и сестренку сгноили, верно, на каких-то красных Соловках. И пароходы — он теперь видит их, наезжая в Усть-Меднокаменск, — перемалевали, названия перекроили на свой лад: ходят теперь «Парижская коммуна», «Роза Люксембург», «Товарищ»…

С ненавистью, от которой темнело в глазах, пересиливая себя, пудовую тяжесть в ногах, он уходил с пристани, в воспаленном воображении обжигающе плескалось: «Ничего, погодите! Погодите… Придет время!»

Размышляя наедине с собой над происходящими событиями, думая о своем месте в них, пытаясь предугадать холодным разумом их ход, будущее движение и взаимосвязь, он не мог, естественно, острым и отточенным сознанием не понимать, что пока реально «колосс на глиняных ногах» держался, не рушился, чего в душе Новосельцев желал страстно, до помрачения, — и не только держался, но даже в те, казалось, реальные сроки — вот-вот же все произойдет, — какие складывались в эти почти два года войны, вдруг словно по колдовству, непостижимому волшебному акту что-то не срабатывало, желанная катастрофа отводилась..