Николай Горбачев - Белые воды

Комиссар был простоват. Явно мужицкое, крестьянское сквозило не только в его облике — мешковатая фигура, мясистое, суровое, с широким носом лицо, — но и в повадках: отхаркивался громко, сплевывая мокроту в платок, всковыривал торопливо заскорузлым, прокопченным от папирос ногтем в проемах-ноздрях, поросших рыжеватыми волосами. Но глаза у него — темно-оливковые, твердые, налитые словно бы каменной тяжестью, оттого, казалось, ему трудно было отводить их, и он смотрел на собеседника упрямо, не мигая, — не дрогнуть под этим взглядом было делом далеко не легким.

Что ж, то ли этот комиссар оказался добрым ангелом, то ли судьба благоволила, берегла Новосельцева, но отношение к нему выровнялось, сложилось прочным — ходил он, как говорится, в вере и почете и со сроком даже утратил остроту самоконтроля, той осторожности, которые выработал, отшлифовал за долгие годы, гордясь ими в душе, давно уже перестав ощущать тот дамоклов меч сложности своей роли и положения, от каких в иные минуты накатывала тоска, хандра; особенно в те далекие годы молодости, случалось, обуревали страхи — до оцепенения, до холодной озноби, вспыхивало острое, доводившее до помутнения в голове желание — бросить все, бежать куда глаза глядят, на край света, найти хоть какой-то покой. Но то были минуты простой слабости, после за них и осуждал себя, казнил жестоко, немилосердно.

И однако в последнее время судьба делала ему знаки, пусть не прямые, косвенные, и он, анализируя их, доискивался скрупулезно до причин, логики их появления, не находил им обоснования, и эти неутешительные выводы беспокоили, вызывали внезапную нервозность, и он вновь и вновь думал над тем, что за расклад готовил ему исподволь его жребий.

Еще в молодые годы, в пору его утверждения на службе, когда он еще только вырабатывал, как называл для себя грубо, но точно, «систему сожительства», прямые начальники нередко обращали внимание на деталь из его автобиографии — холост, не женат, которую он сознательно подчеркивал, совершенно точно взвесив и рассчитав: маленькая правда способна отвести от большой правды. «Большевики — фанатики, семья, устои брака для них — охранная грамота. Будут допытывать, почему сотрудник органов не женат, — наставлял его полковник Лежневский в памятные, но далекие теперь, как сон, дни, — у вас хороший козырь: сердечная трагедия, травма на всю жизнь… Намек: причина — в шрамах. А придет время — и в лучшей, с мировой известностью клинике, где-нибудь в Лондоне, Париже, маги и чародеи сделают операцию, вернут прежнюю красоту, и подпоручик… простите, полковник Злоказов станет блистать в первейших салонах Великой России».

Он, Новосельцев, следовал проницательному и мудрому совету полковника, и фортуна до поры до времени не подводила, играла свою роль верно, без осечки. Полковник и фамилию тогда выбрал сам — не с ходу, не с кондачка, а с точным, далеко рассчитанным прицелом: «Надо все учесть: и чтоб — не этакая светская, и, не дай бог, пуще — простолюдинная, вроде Кожухов, Свинопасов, Гусятников. Что-то нужно среднее. Чтоб и новь и перспектива отражались, опять же в их большевистском вкусе». Через два дня он и объявил: быть Новосельцевым. «Отыскали большевистского агитатора, — пояснил он, — пустим в расход. Родни никакой: прямые предки где-то на сибирской каторге отдали богу душу… Полное алиби! Но-во-сель-цев, — по складам повторил он. — Чертовски удачно! Чувствуете, как в вашей фамилии новшества отражены! Новое!» — протянул он, смакуя с нескрываемым довольством, сверкая из-под пенсне.

Да, до поры фортуна ему улыбалась, была на его стороне, впрочем, Новосельцев не сказал бы, что она вдруг изменила или дала явный сбой, — нет, этого он не мог бы сказать, у него не существовало на сей счет никаких очевидных и точных доказательств, однако в самые неожиданные моменты все чаще перед ним вставали эти резкие, оглушающие вопросы: «Что ему надо? Есть ли у него какие-то подозрения? Или это не больше, чем игра в кошки-мышки?»

Беспокойство вселилось в Новосельцева с изменением в областном руководстве, с приходом нового начальника управления, или начупра, как обычно в обиходе он именовался, к тому же, словно бы в насмешку полковнику Лежневскому, новый комиссар и носил самую мужицкую, простолюдинскую фамилию — Потапов. Крутолоб и широколик, волосы — светлые, просяно-соломенные, потому, верно, чтоб скрыть блондинистость, прическу носит короткую, под «ежик»; гимнастерка, бриджи — в обтяжку; сапоги, ремни портупеи вскрипывают с какой-то радостной веселостью при малейшем движении сбитого, литого, будто из бронзы, тела начупра. Что-то разительно общее бросалось в глаза во внешнем облике нового начупра и того, приезжавшего некогда комиссара — «республиканского начальства»; и лишь потом, позднее Новосельцеву пришло злое и саркастическое: «Мужичье они, — как две капли воды!» Правда, Новосельцев сделал для себя не очень радостный вывод; умом и, видно, хитростью новый начупр явно отличался от того республиканского комиссара, да и от своего предшественника, тихого и болезненного, ушедшего в отставку. Приходили и о Потапове мысли — простоват, даже вахлак-невежа, хоть и не харкает, как тот комиссар, в платок, но вот встречаться глазами с ним, выдерживать взгляд было далеко не просто — обычно как бы лениво-отрешенный, рассеянный, в какой-то момент, всегда неожиданный, внезапный, бритвенно полоснет из-под козырька надбровий, застынет, держит клещами, проколет шилом насквозь.

Первая встреча с Потаповым и явилась первым толчком к беспокойству Новосельцева: после совещания в Усть-Меднокаменске Потапов оставил его для беседы; Новосельцеву еще в ходе совещания передали задержаться, не уезжать в Свинцовогорск, и он подумал — не одного его, верно, начупр оставляет для каких-то разговоров, однако после обнаружил — именно только на него пал выбор Потапова, и это обстоятельство неосознанной и неожиданной смутой вползло в душу — чего бы это?

В кабинете с массивной старокупеческой мебелью, резной, обитой зеленым сукном, Потапов долго с какой-то ленивой отрешенностью разговаривал и разглядывал Новосельцева, хотел запомнить его высокую, не утратившую спортивной формы фигуру, тонкое лицо, которое возрастные морщины не огрубили, не разрыхлили, взглядывал на шрам — косой, стянувший щеку, чуть скосивший глаз, отметил, что от этого зримая суровость прочно поселилась на лице майора, и, наконец, выйдя из-за стола, разлив веселую скрипучесть сухой кожи ремней, остановился в метре, взгляд — с простоватой лукавинкой.

— Это где же такую отметину отставили? — кивнул на лицо.

— Старая, товарищ начальник, — ответил Новосельцев, желая ничем не выдать внутреннюю нервозность, и вскользь, как о пустяке, добавил: — Колчаковцы.