Николай Горбачев - Белые воды

— Пока трудно сказать, но похоже — крайнее обострение силикоза. Завтра начнем обследование.

Когда Макарычев вышел на больничное крыльцо, освещенное одной запыленной грязной лампочкой, увидел проступившие в темноте сани, понурую лошадь и деда, дремавшего в тулупе, он почувствовал неладное: не было Кати. Голова деда повертелась в высоко поднятом бараньем воротнике, и на вопрос — где Катя? — дед сокрушенно прошамкал:

— Дык вить это, ушла…

Андрей догадывался, что Катя ушла не случайно, неспроста — не хотела оставаться один на один, не хотела разговора о Косте, о теперешней ее судьбе. Что ж, там, еще в столовой, он думал лишь объяснить ей, как все получилось, теперь же, после того как Петра Кузьмича положили в больницу, понял — разговору такому не быть, он опять откладывался: морально ей сейчас не просто, нелегко, как бы с собой чего не сделала. Мысль обожгла его, ошеломила, вызвав острое ощущение тоски, страха, будто несчастье, беда, о которых он подумал, уже случились, ошеломление подстегнуло его, и он бросил: «К «аэропланам»!» Старик опасливо повел головой, но промолчал.

Окраинные улочки и проулки спали в этот час как в кованой темноте — ни огонька, ни звука, ни взбреха собаки, и Макарычеву показалось: будто в пустом колодце, и они стоят, не едут, не трусит рысцой заиндевелая лошадь.

Догнали Катю на пустыре. Когда Андрей Макарычев увидел впереди расплывчатое пятно, понял, что это она, кинул деду «стой», выпрыгнул на твердый снежный наст, пошел быстро вперед, теперь уже испытывая неожиданно странное в душе чувство: и удовлетворения, что ничего с ней не случилось, она жива, и злости — неужели думает, что не понимаю, как трудно, стану терзать разговорами?

Она не обернулась, шла быстро, ссутулившись, и конечно же слышала, что он догонял ее. Поравнявшись, он загородил дорогу, и тогда Катя молча остановилась — в темноте казались огромными ее немигающие, налитые тоской глаза.

— Вот что, Катя… Не чурбан, не полено, понимаю кое-что… Садись в сани, а я пешком, мне недалеко… — Он интуитивно ощутил — она сейчас откажется: тускло и отчужденно вспыхнули ее глаза, она переступала ногами, обутыми в пимы; что-то разом сорвалось у него внутри, и он жестко, приказно сказал: — Садись. Ну!

И пошел назад, не глядя больше на нее, — пошел мимо лошади, саней. Слышал ли дед его разговор с Катей? Макарычев не задумывался над этим, проходя, сказал:

— Федотыч, отвези в «аэропланы». Я пешком дойду.

Не останавливаясь он шел, спиной чувствуя: она ждала на дороге, пока подъедут сани. Щелкнули по крупу лошади вожжи, с короткой протяжкой скрипнули срываемые с наста полозья, скрип будто царапнул по сердцу, подстегнул, и Макарычев в разроенности, бездумно угадывая под ногами свежий след саней, зашагал упрямо, тяжело.

После крутой снежной зимы весна опять являлась неохотно, затяжно: зримых и ярких примет пока не было — не взгуливало, не припекало, как обычно в такое время, обливное солнце, пряталось то в густых туманах, наползавших из горных распадков, с белков, приносивших волглый дух метровых толщ снега и стылость вековой брони ледников, то тонуло в беспокойной снежной замети, обрушивавшейся внезапно, обвально. Затяжка спутывала и все приметы старожилов: над Синюхой вроде бы разгулялось, ни облачка, — к ведру, а на город опускались туманы, секли невесть откуда снежные заряды. Еще скованные ледяной крышей, ждали своего часа и Громатуха, и Тихая, и Филипповка; придет он, и взыграют богатырски, взломают они ледяные панцири, будто хрупкую яичную скорлупу, сметут обломки половодьем в Ульбу, а та, могучая и буйная, сбросит их дальше, в Иртыш-батюшку.

Словом, зима еще колобродила и властвовала в Свинцовогорске, и самые дотошные предсказатели и толкователи, которых не поубивала даже война, исчерпав в конце концов далеко не тощий запас своих возможностей, махнули рукой на происходящее в природе, примолкли.

Однако, отправляясь по утрам в горотдел, Новосельцев с радостью и внутренним щемящим чувством отмечал неодолимое приближение, весны — это ощущение вошло в него с детства и осталось с годами сладостно-мучительным и светлым знамением: именно вот этот особый влажный дух, беспокойно витавший над землей. Томительно-призывный, тяжеловато-густой, настоянный словно на запахах вербы, подснежников, талой влаги, он щекотал ноздри, распирал легкие до сладкой боли, проникая в самые закоулки, будоражил кровь, и токи его, достигая клеток мозга, хмельно тревожили, воспаляли воображение и память.

С годами Новосельцев не изменял своей привычке ходить пешком в горотдел и возвращаться домой, хотя за отделом были закреплены выездные лошади, а теперь, будто пригадывая к весне, секретарь горкома партии Куропавин торжественно передал потрепанный, облезлый «виллис». «Вот вам, владейте! Ездить не переездить… Получше остапо-бендеровской «Антилопы-Гну», — шутливо сказал он, подведя Новосельцева к окну и показывая стоящую во дворе горкома машину. И Новосельцев научился владеть «виллисом», сам ездил за рулем и, сначала отнесясь с недоверием к подарку, после оценил юркую и ходовитую машину — из каких только дорожных переплетов не выходил! — и с тайным восхищением думал: «Вот она, заграница! А тут все еще на традиционных русских кобылках… Попробуйте потягаться!»

И озирался, непроизвольно съеживался, после мстительно укорял себя: «Ну, уже слабость какую-то стал проявлять! Этого еще не хватало. Годы Александрийским столпом держишься…»

Машиной он пользовался лишь тогда, когда надо было срочно явиться в горком, съездить на рудники, на завод, на комбинат или отправиться по селам района. Впрочем, от дома до горотдела ему, Новосельцеву, и не надо было пользоваться машиной: домик, какой он занимал еще с тех довоенных лет, когда сбылась мечта, получил назначение сюда, в Свинцовогорск, стоял недалеко, в тылу горотдела. Он и построен был по всем классическим канонам, отвечавшим тогдашней работе. Деловые функции начальника горотдела не кончались с уходом из служебного кабинета — ночь-полночь решал срочные и неотложные дела, принимал информацию, беседовал, давал новые задания, изменял и корректировал прежние. Так и оставшись холостяком, Новосельцев жил в одной половине дома, другую же, по неписаной традиции, занимал обычно заместитель, и хотя семьи сотрудников не могли не знать кое-какие тонкости работы глав своих семейств, но научены были держать язык за зубами; тем не менее Новосельцев завел с первого дня новшество: двор был перегорожен и в половину Новосельцева устроено два своих особых входа — являвшийся в один из них не мог знать, кто перед тем ушел через другой ход. Высокий тесовый забор, перегородивший двор, защищал от возможных досужих попыток подглядеть то, что происходило на половине начальника горотдела. Тогда, еще в сороковом, в Свинцовогорск пожаловало высокое республиканское начальство — в петлицах френча по одному ромбу. После домашнего ужина на половине Новосельцева комиссар в благодушном расположении, расстегнув френч, открыл белую чистую рубашку, кивнул через окно на зеленый забор: «Это ты умно!.. В нашем деле аккуратность — не последний гвоздь! Доложу наркому!»