Николай Горбачев - Белые воды

Не сразу отошел Костя от шока, бросился назад, однако под корневищем ребят не обнаружил, домой заявился к ночи и после не любил вспоминать этот случай.

…Он лежал в снежном схроне один, рядом в стороне укрывались другие его товарищи. Улога был по ту сторону дороги — им и предстояло по сигналу снять солдат заднего мотоцикла. В расхоложенности, какая не отступала, Костя, однако, заставил себя отвлечься от той истории на Синюхе, попробовал представить родительский дом — перед самой войной, в мае, получил письмо: родители должны были переехать в новый, отстроенный для стахановцев дом, — но представить не мог. Воображение все поворачивало, цеплялось за старое: их неказистый пятистенок, кровать у окна, заставленного столетниками, геранью. Летом ночами являлся Костя в дом через окно под утро, когда уж и на завод, в смену выходила пора. Всплыл в памяти тот случай, когда пугал по ночам парочки, сатаной прикинулся, а после жестоко и поплатился: Андрюха со своими дружками выследили, подкараулили, исхлестали плетьми — кожа вспухла багровыми, будто ожоговыми рубцами. Поклялся тогда Костя: попомнит еще брательник свою лютую проделку, наплачется! Что ж, и с Катьшей он поначалу затеял не всерьез, а чтоб насолить, досадить Андрею, пусть волком взвоет!.. А вышло куда как серьезно. Он теперь бы простил, быльем бы притрусил ту вину Андрея, да, видно, из-за Катьши не выйдет ему от Андрея поблажки-прощения. Эх, Катьша, Катьша! Моя ты жена законная, а выходит, поперек встала, разделила, что стена из лиственничных кряжей!.. А письмо тебе, как толковал тамбовчанин Кутушкин, будет, хоть и складывается оно не враз.

Ровное течение его мыслей смешалось, скомкалось, в расхоложенность будто капнули кислоты — подхлестнулось все внутри, и он в мгновенной вспруженности увидел сигнал: наискосок через дорогу в квелой зимней сумеречи поднялась тонкая голая березка, и Костя невольно подумал: «Рано, поди… У старшего лейтенанта нервы, што ль, не выдерживают? Так навроде крепкий мужик…» И, однако, подвигал руками, ногами, стараясь хоть малость разогнать задубелость и стылость в теле, поудобней улегся, чтоб видеть, откуда явится Бриттен со свитой, потрогал рядом винтовку с оптическим прицелом, будто убеждаясь, на месте ли она. И кавалькада выплыла на дороге из дымчато-непрозрачной кисеи, скрадывавшей расстояние. «Э, знать, по-другому получается-выходит!..» — успел Костя подумать, оглядываясь на противоположную сторону дороги, пустынную до самого поворота в лесок, откуда должна была тоже показаться встречная машина.

Уже поравнялась кавалькада, трещали мотоциклы, не шибко справляясь на заснеженной дороге, и Костя весь напрягся, прилаживая винтовку на снежном бруствере: ему выцеливать водителя второго мотоцикла, что сейчас, вслед за длинным лаковым «опелем» генерала, поравняется с его, Костиным, укрытием. Улога же снимет другого — в коляске, от холода, секущих струй ветра съежившегося и будто прилепившегося к пулеметной установке.

Костя видел в молочно-прозрачном поле прицела немца в каске, черной шубе, с автоматом на груди, дырчатый кожух и ствол пулемета, торчавшего впереди рулевой колонки, и, выцеливая, боковым зрением уловил — упала березка, тотчас нажал спусковой крючок, в одно мгновенье слилось: дернувшийся за рулем немец, резкий, будто юлы, разворот мотоцикла, хлопки выстрелов. Вскакивая на ноги, он в одном моментальном огляде увидел и мотоцикл, опрокинутый, отброшенный в снег, и елознувшую, вставшую поперек дороги черную машину с оселыми скатами, и выбегавших из укрытий товарищей, и, наконец, — две темные точки с той, другой стороны дороги…

Адъютанта, открывшего пальбу из автомата, «успокоили» быстро; забившегося в угол машины Бриттена выволокли наружу, и он глупо таращил глаза, перекашивал аскетическое лицо, заведенно повторял: «Gott mit uns, Gott mit uns» [11] Gott mit uns — с нами бог (нем.) . .

Подъехали машина и мотоцикл, и старший лейтенант отдал распоряжение: «Быстрей, быстрей! Разворачивайтесь!» На узкой дороге успели кое-как развернуться, и в это время от балки появилась цепочка мотоциклов; оттуда застрочили, пули затюкали, шмелино зажужжали. «Не ввязываться! — предупредил старший лейтенант двух-трех бойцов и Костю, бросившихся в снег и готовых затеять перестрелку. — В машину, на мотоциклы, — всем отходить!»

Поначалу все шло удачно: они оторвались от преследователей — полицаев задержала машина Бриттена, застрявшая с пробитыми скатами, трупы немцев, оставленные на дороге, — и уже недалеко была та лесная дорога, где они должны бросить и вторую машину, но что-то там в машине, в которой везли плененного Бриттена, стряслось, забарахлило — стала двигаться по-черепашьи. Тогда и решили: чтоб оторваться группе с Бриттеном, пересадили его в коляску, и два мотоцикла рванули по лесной дороге к ожидавшим в лесу партизанским розвальням.

…Должно быть, полицаи надеялись, что Бриттен в машине, и сжимали кольцо осторожно, стреляли прицельно — лишь по бойцам, занявшим оборону. А им надо было выиграть всего десять-пятнадцать минут, чтоб группа с Бриттеном успела к саням. Костя из пулемета, сорванного с мотоцикла, бил по темным фигуркам на снегу, и уже старший лейтенант крикнул: «Всем в машину!», и Костя увидел, что Улога будто скорчился там чуть справа. Неужто ранен? И горячо зашипел: «Слышь, Улога, к машине, говорят… Скажи старшому — прикрою, сам после — на мотоцикле!»

Отползал Улога, кажись, раненный, и Костя услышал — зафырчала, завелась машина, и он усилил огонь, длинными очередями прижимая в снег полицаев: отъедет, наберет скорость машина, он — на мотоцикл и рванет…

Бросив напоследок две гранаты и разгоряченно думая — выиграл малую передышку, он, прикрываясь за снежным навалом, отполз к мотоциклу, вскочил на сиденье, давил на заводную педаль, вздергивал ее, но — тщетно. И рванулся, увидел — полицаи были рядом; кто-то визгливо требовал: «Не стрелять! Не стрелять! Живым его, живым… берите!..»

И встав в рост, думая: была не была, а он легко не дастся, Костя ринулся на ближнего верзилу-полицая: у него еще есть кулаки, ноги и он умел ходить стенка на стенку.

Сквозь прикрытые веки просочился свет, скользнул беспокойной волной по коже бесчувственного Костиного тела, и он понял: сейчас сюда, в холодную комнату, войдут. И действительно отдернули полог, прикрывавший вход, — колебнулось пламя лампы, и кто-то, направляя свет на пол, тяжело ступил — взвизгнули доски, прогнулись под Костей.

— Ну-ка, что за птица? Да ты свети, дурак! Руки, што ль, трясутся?

— Та ни, шеф! Погана лампа…

— Так поставь вон на стол, неси другую! — приказал уже знакомый сипящий голос.

Приоткрыв веки, Костя снизу разглядел обоих. Невысокий, в ватной безрукавке человек на кривых ногах, обтянутых ватными штанами, поставил лампу на стол, вышел, тенью качнулась штора проема. Второй был в форме: темные брюки заправлены в немецкие сапоги с широкими голенищами, кованые — они и стучали, как пришло Косте.