Николай Горбачев - Белые воды

Посветлело: тот, в безрукавке, внес новую лампу, но Костя встречь яркого, режущего света уже не различал ничего, однако подумал, что надо бы увидеть лицо того Рудяка: почему-то мелькнуло в задавленном воображении — оно курносое, в рыжей щетине.

— А ну-ка дай сюда!

Сиплоголосый, в форме, взяв лампу из рук Рудяка, шагнул по доскам, наклоняясь, направляя свет в лицо связанному Косте, — тот усилием разлепил шире веки: пусть знают — живой он, пусть и били лежачего, сволочи…

— Да он глядит, Рудяк! — Испуг и удивление смешались в голосе «шефа», которого Костя старался напряженно разглядеть за стеклом «десятилинейки», но черты расплывались до неестественных, грубых размеров. Пожалуй, от этого неожиданного вывода тот испугался, отшатываясь вместе с лампой, поднялся, резко выпрямляясь, верно, заподозрив, что эта его слабость не осталась незамеченной, сказал властно:

— Ладно, Рудяк! Значит, и утра нече ждать, ступай в комендатуру, звони к Шварцнагелю, пущай забирают.

— А што, шеф, така нетерпячка? Крест чи шо ране дадут? До утра б…

— Язык прикуси, Рудяк!

Отступив к столу, поставив лампу, «шеф» сел утяжеленно на стул; теперь свет от двух ламп освещал довольно четко его распахнутый черный полушубок, темный китель, белую мятую рубашку, галстук и лицо, худое, с короткими подстриженными усиками. Что-то смутное шевельнулось в памяти Кости: вроде знакомое обличье, где-то видел-встречал.

— Так говори — партизанский разведчик?

— Развяжите, — выдавил через силу Костя: от прилившей, застойной крови язык еле поворачивался.

— Хочешь удобств, свободы? Считай, получишь! В айнзатцкоманде потеху тебе устроят, а уж потом свободно сгниешь в земле, сволочь партизанская!

— Не партизан я, — боец Красной Армии.

— Вон как?.. Рудяк, вернись, развяжи его!

Явившись из-за переборки, Рудяк подступил, разматывал веревки, сопя и покряхтывая. Лицо у него оказалось вовсе не таким, как вообразил Костя, — было с хрящастым, горбатым носом, с вислыми пушистыми усами; под ватной безрукавкой — расшитая украинская сорочка, на голове — высокая мерлушковая шапка. После того как его развязал Рудяк, Костя подвигал руками и ногами, отметил, что он лежал в углу, и, потянувшись, сел, прислонился к стенке. Избитое воспаленное лицо его было точно поддутым — его, Костю, и признать вряд ли можно. Левое плечо болело, но он почти не почувствовал боли: по голосу «шефа», по тому, как тот потирал, будто с мороза, руки, Костю опалила Догадка: «Савка?.. Косачев?.. Хотя и усы, и эта форма полицая…»

— Вздумал врать? На мякине провести? Какие такие бойцы в тылу германских войск?

— Такие и бойцы… А как ты в полицаях, Савка, чудно́!

Словно ненароком ткнули его снизу шилом, Савка вздернулся на стуле, злостью налился голос:

— Какой тебе Савка? Савелий Петрович, партизанский ты выродок! Кто еще меня тут знат? Откроешь, собака, свое партизанское гнездовье!

— Не открою, Савка Косачев… Вон как, считай, прибился, как отписывал Верке Денщиковой! Знатно пристроился!

— Какая Верка?.. Откуда известно?.. — И крикнул, срываясь с голоса, в дверной проем: — Топай, говорю, Рудяк! Варежку разинул… Ну!

Сыро скрипнула и пристукнула по косяку дверь в первой комнате: Рудяк ушел.

— А почему не знать? — спокойно до удивления, выражая этим презрение, повторил Костя и медленно, глухо сказал: — Родня ить, Савка!

Точно подброшенный пружиной, вскочил тот, в два шага, прогромыхав по скрипящим доскам сапогами, очутился рядом с Костей — глаза бегали, горели, будто уголья в самоваре, кожа на скулах натянулась, щеки — бледные, ровно он и не прикладывался совсем недавно «с морозу».

— Чего мозги пудришь? — Голос дребезжавый, беспокойный. — Какая такая родня?!

Косте смешно было видеть его горящий, бегающий взгляд, его явный испуг.

— Ты-от, говоришь, попотешатся надо мной, в земле сгнию… Кака разница, раньше аль погодя? Так уже раз убитый, хоронитый! За родной край еще раз смерть приму, за двух Катьш, за своих родителей да за твоих — Петра Кузьмича, Евдокию Павловну… Так-от встрелись, Савка…

— Костя?! Макарычев?

Не обратив на его реакцию внимания, Костя продолжал говорить — еще не твердо, с задержками, но чувствовал: силы прибывали, терпкость в теле рассасывалась, и ему неодолимо хотелось высказаться — наплывали слова и мысли, возможно даже оттого, что светлячок сознания вместе с отхлынувшей от головы кровью расширялся и возгорался:

— Спасешься, думаешь, Савка? Не-е, как собаку бешеную и убьют, сгниешь гдесь, тока молва останется промеж людей — предатель, непрок… А и в земле буду лежать, так одно все будет мучить: не мог своими руками порешить тебя, вот… — Видел: то жаром схватывалось лицо Савки, то отбеливалось холстом, ноздри вздувались, в тике дергались губы. — Вот хоть в харю твою плюну!

И Костя, опершись на руки и отстранившись от стенки, плюнул в лицо Савке. Взвыл тот дико, тонко, будто волчица у порушенного логова, стараясь разлепить глаза, рвал распально на животе кобуру.

— Подыхай, собака!

Выстрел парабеллума сухо и коротко хлестнул, глушась глиняными стенами мазанки.

Душевную сумятицу, вступившие терпкость, слабость в руках и ногах Катя почувствовала в середине ночной смены и поначалу не поняла — откуда такое, уж не заболевает ли? Надеялась переломить внезапно свалившееся состояние — авось и ничего нет, так, переутомилась: вот уже две недели после смены отправлялись работать в штреки шахты «Новая», очищали их после затопления Филипповкой. Ослабелыми, дрожащими руками держала перфоратор, бившийся, стучавший, вырывавшийся, будто живое строптивое существо. Напрягаясь, пыталась собрать силы, одолеть непонятное состояние, не подать вида подругам по бригаде, но и сама не знала, что в крайнем напряжении перекашивалось лицо, Что побледнела, раз-другой уже сбивались ее усилия — перфоратор пробуксовывал; и, ловя себя на том, что руки сдавали, не слушались, упорно жала на рукоять, налегала грудью.

Проходили последние шпуры, и Катя в раздражении, недовольстве собой, будто именно сама навлекла, вызвала это состояние, подумала: «Ну уж, солодела бы, расклеивалась после, когда б смену закончила!»

Суетливые, сбившиеся с привычной размеренности теперешние действия больше сжигали ее силы, да и сыровато-душный воздух узкого забоя усугублял состояние: тело стало липким, взмокрело, брезентовая куртка, казалось, жестяно стискивала его, сковывала движения.

Подруги по бригаде все в деле: Мария Востроносова, в очередной раз окатив стенки забоя, оттаскивала шланг в сторону, чтоб не мешал, — тускло, комкасто отсвечивали откосы, блестела мокрая брезентовка Марии, блестело и ее лицо, тоже орошенное водой. Позади, за спиной, Катя неразборчиво слышала прорывавшиеся сквозь грохот и стук переговоры Дарьи Деминой и Ксении Поперечновой: должно, устали, в малой передышке обменивались уличными да фронтовыми новостями, и Катя все же напрягла слух; заговорила пожилая сухопарая Ксения о Нюрке Тушновой — получила, выходит, и она похоронку на Филимона.