Николай Горбачев - Белые воды

— Эх, Гришка, Гришка!.. Чей ты — теперь это все равно: родился ты, как ни крути, под крышей дома Матвея Лапышева, жизнь под ней сообча прожили немалую, а вон что вышло!.. Сначала врагами стали, а теперя что?.. Гришка-то, выходит, прав: жизня-то повернулась, куда он мараковал, а не куда ты дурной головой раскидывал. Живешь, почитай, благодаря Гришке, не то бы сгнил, поди, богу душу отдал, как эвон Митька Чуднов, Никон Макарьин, Афоня Тетенников… Где они теперя? А у тебя вон и Глашка взамужем, внуков пруд пруди, Гришка ворочает делами в области, в Усть-Меднокаменске.

Да, Гришка, Гришка… На фронт не взят, а слышал Матвей; тот рвался, хотя с одной рукой: на правой трех пальцев нет, — с гражданской войны возвернулся таким, да вон как — партийцем!

Думы, думы… Тягучие, хрусткие — обламываются, проваливаются, как в пропасть. И все. Замечает Матвей: после возникает пустота не только в душе, где раньше взыгрывали обида, горечь, когда подсмеивались над ним, тыкали в глаза прижитым Евдиньей сыном, теперь пустота вступала в голову, во все тело, — он, Матвей, весь будто та уж теперь высушенная арбузная корка — стучи, — в ответ сухой, дребезжащий звук.

Тягуче и трудно думал в этот день Матвей, шагая по второму разу с бадейкой по тропке, утрамбованной, пробитой в улегшемся опалом снегу, — влажный, он слабо схрустывал, когда старый, опаленный валенок не попадал в след, ступал сбочь. Зашел уже за амбар, откуда открывалась тыльная часть подворья, огород мертвый под белым покрывалом, дальше, за огородом — обрыв, оттуда рукой подать по отлогой луговине, поросшей тальником, до Нарыма, шумного, гулкого, зажатого в тесные берега. Позднее он вберет в себя талые воды, негодуя, вырвется из берегов, на луговину, будет клокотать, крутить водовороты у самого огорода. И это смутно пришло ему, скорее не глядя даже на все, а мысленным зрением видя все, потому что за целую жизнь знал тут каждый ярок, бугорок, кустик, ложбинку, — вслепую бы не ошибся. А вот тропка, язви ее, того и гляди, оскользнешься, рухнешь. И он, кажись, оскользнулся, но не сильно, и качнулся, чтоб сохранить равновесие; шапчонка лисья, вся клочкастая, взлетела от бровей, Матвей метнул рукой, чтоб прихлопнуть ее на место, да так и не донес руку: глаза из-под складок век, нависших низко, уперлись в человека, странного, прислонившегося к темной бревенчатой стене амбара: кирзовые сапоги, ватные брюки, фуфайка… Лишь в следующую секунду он разобрал — женщина: голова обмотана старым полушалком, а поверх ватных брюк, похоже, была сатиновая слинялая юбка. Изможденное лицо, провалившиеся, угасшие глаза. Матвей, однако, успел подумать, что женщина либо после долгой, страшной какой-то болезни, либо просто с голодухи, — может, какая вакуированная, их войной-от ныне вон скоко нагнало: старики, женщины, дети. И в Нарымском есть, и в соседнем Буранове. В следующий миг мысль царапнула внутри Матвея, взмутила тот относительный покой: а если эта вакуированная да шастает по чужим дворам, — да чё не так лежит? У амбара оказалась, и не с улицы зашла, — ворота, калитка заперты! Он уже готов был резко справиться — чего надо, чё потеряла в чужом подворье? Женщина, до того стоявшая, будто неживая, слабо качнулась навстречу, спросила чуть слышно:

— Вы же Лапышев Матвей Силыч? Вы… живы?! Живы! — И сделала шаг к нему, неверный, спутанный. — Не узнаете? Я — Вероника… Петра Максимыча Злоказова… — Пошатнулась, наклоняясь, заплакала, беззвучно, тихо.

Все смешалось у Матвея Лапышева, поплыло кругами, качнуло, будто ветром, — как стоит еще, сам не знает. Вероника?! Да нет, мерещится, привиделось… «Свят, свят! Изыди, нечистая сила!» — шепчут омертвелые губы. Бадейка рухнула под ноги, загремела по жесткому насту тропки, и железный этот звук заставил Матвея очнуться: «Да ведь она! Впрямь Вероника… Вероника Петровна! Боже ты мой!.. Боже…»

— Да откуда же? Откуда? — В смятении, не зная, что делать — поддержать ее, пригласить в дом, — лепетал он, забыв о бадейке, валявшейся под ногами. — Что же с вами? Заступница пресвятая!..

Она чуть успокоилась, вытерла короткими концами полушалка глаза.

— И не спрашивайте, Матвей Силыч… Такая жизнь. Насмотрелась. Вот пришла задворками, — дальше идти некуда. Стою и думаю — живы ли? А вдруг нет? Ни одной зацепки на всей земле… Ни одной.

Она опять всхлипнула, боль отразилась в, пустых, как бы выгоревших глазах, и он, суетясь, оглядываясь, думая, чтоб никто ненароком не увидел их тут, в подворье, — поди знай, не сбежала ли там с этапу, — принялся звать:

— В избу-то, в тепло айдате, Вероника Петровна… Пойдем! Пойдем!

Потянул за рукав нечистого, заскорузлого ватника.

Темная горка навоза у стены отчетливей проступала в сиреневой жиденькой рассвети, — Матвей завершил уборку, подумывал — сейчас отставит лопату, начнет задавать скотине корм. Боль вроде бы в работе притихла, не так ломило, выкручивало ступню и суставы щиколотки, и он оттаял, потеплел душой. Вспомнил: Вероника пробыла в избе целый день, пересказывала о своей доле, — Матвей отчетливо ощущал — иной раз реденькие его, свалявшиеся волосы шевелились и будто поднимались, вздыбливались… Евдинья отпаивала гостью чаем, заваренным сухой малиной и шиповником, расщедрилась — достала из подпола рамку сотового меду, — цветочный, луговой аромат заполнил переднюю с накрытым столом и самоваром, тонко певшим какую-то свою песню. Под крышкой самовара варились, как водится, яйца, белые, чистые, уложенные по кругу.

Она уходила вечером, даже чуть посправнела, поживела, — отправлялась тоже задворками, — торопилась в Свинцовогорск, объяснила: город все же, устроится работать, может, шить пристроится, потом подаст о себе весточку. Матвей строго наказал Евдинье собрать еды и одежонки чего, и та молча, не переча, сгоношила узелок — яиц, хлеба отрубного, бутылку молока, достала из сундука споднюю женскую рубаху, какое-то платьишко, фильдеперсовые ношеные чулки.

Когда та в разговоре упомянула о Свинцовогорске, Матвея обдало жаром: опять крестная сила! Ну скажи ты, ведь думает — никого нет, как есть всех подчистую прибрало, Сергея, брательника, тоже нет, ан чё-от прямо тянет в Свинцовогорск, какая-то сила, и токо!.. Подмывало, саднило под ложечкой у Матвея Лапышева — маялся целый день, — рассказать, хотя бы намекнуть, что есть «зацепка», живой-невредимый Сергей-от Петрович, и там он, в самый раз, — в Свинцовогорске, но удерживало, связывало узлом язык жестокое предупреждение Сергея Злоказова, слово, какое дал он, Матвей Лапышев. Даже то единственное появление в доме Лапышевых в том тридцатом году он Евдинье преподнес: мол, на постой определен красный командир. После Евдинья недоумевала: чегой-то он и дневки не пробыл? Матвей тогда отмахнулся: «А хто их знает? Служивый».