Николай Горбачев - Белые воды

Сдержался, сломил свою маету он и тут: пришла счастливая мысль — авось судьбе будет угодно, дык и сведет, столкнет, — чего ему с тем сломанным горшком возиться?

Отложив наконец лопату, подсобрав вилами лежалую, загаженную пометом солому, сбросив ее тоже в общую кучу, он разогнул натруженную, ломившую спину, окинул привычно сбившихся в углу овечек, корову, монотонно, с закрытыми глазами, лежа пережевывавшую свою жвачку, — бок коровы вспухал округло и опадал, — обмахнув полы старого кожуха, Матвей шагнул в полуоткрытую дверь, в синюю полосу брезжившего рассвета, и тут остолбенел, замер, ощутив, как сердце, будто оторвавшись, скользнуло из груди куда-то вниз… Матвей не верил своим глазам, враз замокревшим, затянувшимся мутной пленкой, даже вскинул сухую костистую руку к небритым, в рыжеватых остюках, впалым щекам, чтоб протереть глаза, но вовремя удержался. «Знамо, с головой и выдашь себя! Перепужался до смерти…»

Остановился на расчищенном подворье, прочно поставил кривоватые ноги, весь жилисто-сжатый, чуть согбенный, но крепкий, будто сухостойная на взгорье лиственница, в распахнутом, хранившем навозный запах кожухе, в вытертой шапке, с отвислым, точно перебитое крыло, ухом, — так стоя, Матвей Лапышев не мигаючи смотрел: оставив полураскрытой калитку, по двору шел военный быстрым твердым шагом, — Сергей Злоказов… Но не являлся он в эти годы, как началась война, и Матвей уже подумывал — перевели аль еще чё случилось, и, признаться, втайне лелеял надежду, что так оно и есть, давно, поди, Злоказова нет в Свинцовогорске, время смутное, война идет, все меняется скоро. Боялся Матвей Лапышев этих встреч, делался сам не свой, сжимался, каменел весь, будто промерзал ни с того ни с сего до костей, но вместе с тем что-то и необъяснимое, ускользающее творилось в его душе — подмывало торжествующе-злое, горделивое, накатывалось горячительно. Боялся Злоказова оттого, что жило ощущение: добром все не кончится, с «огнем балует сынок Злоказова», а другое — злое и торжествующее, будто береста с годами скручивавшееся и загрублявшееся — рождалось, верно, от горючих обид, растворенной и размытой тоски о прошлом и смутного, притушенного сознания, что вот он, сынок Злоказова, по Парижам ездивший, им, Матвеем Лапышевым, не брезгует, даже, почитай, за душеприказчика признает. Все это вмиг промелькнуло в голове Матвея, слабо отозвалось в закаменелом стылом теле под кожухом, но, пожалуй, именно это и освободило его от немоты, остолбенелости: заскорузлой пятерней дотронулся до шапки, словно бы хотел сорвать ее, но передумал, и, выходило, так приветствовал гостя. С хрипотцой сказал:

— А, Сергей Петрович! Бог явил…

— Явил, Матвей, — ответил тот с озабоченностью, не скрывшейся от Лапышева, и он, оттаивая, чувствуя, как мерзлота отступала в теле, подумал: «Не иначе сыр-бор — сестрица пожаловала, объявилась». В озабоченности, а может, сознательно Злоказов, подойдя, не подал руку, оглядевшись на избу, темневшую окнами в резных наличниках, отметив лишь в горнице слабый, верно, от свечи, отблеск света, спросил:

— Живой, значит, здоровый? В избе нет посторонних?

— Откудова посторонние? — слабо отозвался Матвей, косясь на избу.

— Постояльцев, эвакуированных нет? Не навязали?

— Жила с дитем, да на крещенье перебралась…

— Так веди в дом! Ротозеям на глаза не попасть бы.

И, не ожидая приглашенья, Злоказов первым повернул к ступенькам заднего хода, выводившего на подворье, толкнул дверь в сумеречные сенцы и тотчас нервными ноздрями уловил тепловатый смрад горелого воска, оглянулся назад.

— Свечи жжешь, Матвей? Понятно: керосин тоже — для фронта, для победы!

Уловив мрачную иронию, Матвей опять подумал, должно, что-то случилось, и съежился: уж не хана ли, не крышка ли? Под ложечкой тоскливо засосало. Вздохнул с покорностью, как бы тем самым подчеркивая свою беспомощность и смирение перед обстоятельствами, сказал:

— Старуха, будь неладна, спятила!

— Евдинья? Как — спятила? — с тревожным удивлением спросил Злоказов, теперь всем корпусом разворачиваясь и обдавая Матвея близкой волной табака, запахом шинельного с мороза сукна.

Матвей рассказал, как все вышло, — о предсказанье цыганки, пояснил, что с тех пор вторую весну Евдинья готовится к смерти, ложится и «помирает».

— Теперь так, два дня… Скотина — хуть повыздыхай, в избе — живая упокойница, хуть не заходи, жуть берет.

Видимо, этот рассказ привел Злоказова в смущение, он заколебался — действительно, входить ли в избу или нет; возможно, он решал для себя эту задачу, задержавшись перед дверью в избу, и Матвей, отметив нерешительность нежданного гостя, шагнул ломившей в боли правой ногой, дернул дверь — опахнуло теплом, ладаном и воском, легкое круженье шатнуло голову Злоказова.

— Чего ить, Сергей Петрович, стоять, — все одно в избу надо!

Разом съежившись, нагибаясь, чтоб не задеть головой о притолоку, Злоказов переступил через порожек и, не отдавая отчета, почему так делает, стянул торопливо новенькую армейскую ушанку. Возможно, ладанно-восковой смрад, особо прочный и густой тут, в избе, темные и строгие лики святых, подсвеченных язычком пламени, глядевшие из переднего угла с икон в пышном окладе, остро, почти реально свидетельствовали, что там, в горнице, за занавеской и впрямь — покойник.

Засуетился хозяин, приглашая гостя раздеваться, помогая снять промороженную, хрусткую шинель, окликнул неожиданно:

— Стара, ить гость приехал!

В склепной тишине голос его прозвучал громко-пугающе, — у Злоказова екнуло сердце. Из горницы, из-за шторы не ответили, и Матвей, вдруг напрягаясь, прислушиваясь, с пугливой раздумчивостью произнес:

— Аль преставилась? И то может…

Злоказов, приглаживая ладонями волосы, задержанно поспешил за семенившим стариком к проходу в горницу. Из-за плеча хозяина, когда тот откинул штору, пропахшую маслом и ладаном, Злоказов увидел Евдинью, лежавшую высоко на лаве: горели свечи, теплился синий свет у образа божьей матери, жидкие тени от движения воздуха переползали по усохшему, темному, большеносому лицу старухи, обрамленному беленьким в горохах платком, по жилистым темным скрещенным рукам. Старуха чуть приоткрыла пергаментно-сетчатые веки над запалыми глазами, скосилась, но не пошевельнулась, не повела головой, — не выказала даже малейшего своего отношения к появлению в проходе Матвея и Злоказова: вновь сомкнула веки.

— Тьфу! — сплюнул старик, теперь уже в сердцах и даже в какой-то бодрости, возможно, радуясь, что старуха не отдала богу душу, еще жива. — Не помёрла, — комедия, да и только!

Просеменив к двери, содрав кожух, шапку, повесив все на деревянные рожки, вбитые в сухую потрескавшуюся кладину, Матвей обернулся к гостю, стоявшему посреди комнаты.