Николай Горбачев - Белые воды

Показалось, что он уже долго говорил, подумал, что пора завершаться, иначе прервут, ему и пришла мысль, козырная, как он оценил; и, смело взглянув на Потапова, потер пальцами словно бы внезапно зачесавшийся шрам — ничего, трусить тоже ни к чему! — сказал:

— Заключая, товарищ начальник управления, хочу подчеркнуть: горотдел максимально прилагает усилия. Вот и думаю: не та среда, не та питательная почва для контры в Свинцовогорске… — У Новосельцева от напряжения льдисто налились глаза, он весь поджался, отметил пристальный и вроде даже потеплевший взгляд Степичева и, будто смущаясь этого своего непрошеного проявления, обмякая, добавил: — Да вы сами подтвердили: хорошо расчищали перед войной, повыдрали корчи, пни…

— Ладно порохом-то вспыхивать! — перебил Потапов, явно стремясь к благодушному разрешению конфликта, и Новосельцев порадовался, что удалось высечь у себя эту вспышку. — Ишь, горяч! Иноходец прямо! — продолжал Потапов, щурясь и повернувшись к Степичеву. — Но проколы-то были тогда, и палки перегибали… Все было! Так что объективности ради неплохо бы помнить, а? Кстати, успели проинформировать горотдел о полученной шифровке из наркомата?

— Сегодня разослали письменные указания об этой птице… Нацелены люди, товарищ начальник, изучить историю вопроса. Уже есть кое-что, материалы, документы. Обнаружена газета «Патриот Отечества» с любопытной хроникой о расстреле дезертиров в армии Колчака…

— Ну, это после… — остановил Потапов и положил руки на кромку стола, сказал: — С докладом, Новосельцев, разберемся, устные ваши объяснения тоже примем к сведению… — И вдруг подался всем корпусом вперед, остро, не мигая, уставился, холодновато-перламутровыми переливами отыграли глаза. Почудилось: сжатая, будто для прыжка, поза — Потапов сейчас встанет, так же спокойно скажет: «Вы арестованы». Словно бы кто-то стянул нервы в один узел, и у Новосельцева мелькнуло: «Тогда два выстрела — и в окно, а там что будет…» Но переливы в глазах Потапова улеглись, и он спросил: — А чего ж молчите — о Злоказовой ни звука? Приехала — и ладно? Может оказаться интересным! Или еще ничего не знает начальник горотдела?

Трудно, одеревенелым языком Новосельцев еле повернул во рту:

— Знаю… Вчера Шестопалов беседовал. Подключился и сам. Интересного мало — не человек она… Эпилепсия. Падучая…

— Ты чего это? Вдруг — бледен? Заболел? — участливо спросил Потапов.

— Озноб чувствую… — нашелся Новосельцев. — Дорога, наверное, будь неладна, — прохватило.

— Так в поликлинику давай!

— Домой поеду, товарищ начальник, дома и стены… известно!

Зазвонил телефон, и Потапов снял трубку с высокой вилки, сказав «да», выслушал кого-то, после, подняв взгляд на Степичева, не прикрывая микрофона, произнес:

— Иди, ждут.

Когда Степичев вышел из кабинета, начальник управления слушал еще недолго, склонив крупную голову, уставившись в стол с брезгливым выражением, будто видел на нем, не заваленном бумагами, что-то такое, что было ему неприятно, однако отвести глаза не мог; наконец сказал» пересиливая ту, верно, внезапно свалившуюся неприятность:

— Ладно, включайте в сводку по инфаго… Все! — И кинул трубку на звякнувшую вилку.

Для Новосельцева, пока вышел Степичев, а Потапов говорил по телефону, эти минуты ровно бы явились небесной благодатью: успел все же собраться, и теперь, когда начупр, кончив говорить, уставился на него каким-то отсутствующим взглядом, оставаясь еще под впечатлением от телефонного разговора, — да, теперь Новосельцев был опять сдержан, собран, подумав, что судьба все же благосклонна к нему, не отвернулась окончательно, а у тебя уже взыграли нервишки, думал уже: два выстрела из «ТТ» — и в окно… «Что ж, держать надо себя в узде, в железном кулаке! Слабость тебе противопоказана, даже в малом». И все же занозой засело в нем упоминание Степичева о газете «Патриот Отечества», о расстреле дезертиров. Что знают? Реально или так — эмоции? Полковник Лежневский — аккуратист, наверняка расчистил все, не оставил зацепки. А то, что его расстреливали, — это известно, он не скрывает, в деле его, Новосельцева, значится. И однако пробный шар неплохо бы пустить: откуда и какой ветер дует?

— Что ж, Новосельцев, — освобождаясь от раздумья, качнулся в кресле начупр, — давайте к Кирьянкину и — домой! Лечитесь. Позвоним, а надо будет — вызовем.

Уже встав и почувствовав — Потапов утратил к нему интерес, должно быть, что-то новое его беспокоило теперь, возникло в связи со звонком, Новосельцев, как в наитии, понял: подбросить именно сейчас этот пробный шар, прикинуться наивным, несмышленышем, авось сработает, а нет, значит, и суда нет.

— Товарищ начальник, Степичев сказал о колчаковской газете «Патриот Отечества», о расстреле дезертиров… Что все значит? Мог бы не спрашивать, но, знаете, имею отношение. Отметина вот — по гроб благодетелей не забуду… — притушенно, стараясь, чтоб вышло искренне, проговорил Новосельцев. — Или о чем-то другом речь? Другой случай?

Долгим и будто даже сочувствующим взглядом смерил его Потапов.

— Случай тот… — ответил он и, положив руки на стол, как бы опираясь ими, встал, помедлил. Новосельцев уловил секундное колебание начупра, словно он решал, говорить или нет. — Как раз тот!.. — активнее повторил Потапов. — Стало известно, что сын пароходчика Злоказова жив и скрывается у нас. Оставлен с дальним прицелом. Обнаружилось это после смерти одного из столпов колчаковской контрразведки Лежневского. Так что понимаете — ситуация… В этой связи появление Вероники Злоказовой в области, в вашем Свинцовогорске может оказаться не случайным… Понимаете?

— Понимаю, — преодолевая в мгновение стянувшую рот вязкость, выдавил Новосельцев. — Возьмем под наблюдение, глаз не будем спускать.

Он говорил то, что следовало в этой ситуации, что диктовалось чудовищной новостью, сознание же его, воспалившееся, будто рана, стучало тупо, метрономом: «Нету, нету! Лежневского нету… Дурак старый! Может, все уже открыли, знают? Не мог концы в могилу…»

— Ну, об этом еще впереди разговор, — прервал Потапов. — Давайте! Пока.

Сдав отчет под расписку, не задерживаясь больше ни в одном отделе, Новосельцев покинул управление, в проулке сел в машину, выбирая окраинные малолюдные улицы, помчался на выезд из города: у него окончательно созрел план.

Город выглядел опустело-печальным, особенно на окраине, застроенной частными домами под черепицей и железом, с глухими заборами, — дома казались нежилыми, заброшенными. Мелькали в уличных порядках казахские саманки — приземистые, плоскокрышие, с глазницами-квадратиками; за глиняными, иссеченными ветрами и дождем заборами на звук машины простуженно тявкали лохматые волкодавы, кобели с обрубленными ушами. Наклонясь низко к баранке, вдавливая ногой до предела акселератор, как бы вбивая машину в знобкий ветер, свистящий под брезентом «виллиса», со злой, захлестнувшей тоской Новосельцев подумал, что заброшенность, печальная пустота улиц и домов только кажущиеся — дома и город жили своей жизнью, особым ритмом, какие навязала война. Он знал: люди, населявшие их, когда-то жили мирно, работали, женились, рожали детей, теперь же мужчины бились на фронтах, по всей замкнутой цепи — ему подумать было страшно: от Рыбачьего полуострова до Дона держали оборону, шли в атаки, падали и поднимались; другие — женщины, подростки — спускались в шахты, становились к станкам, к ватержакетам, плавили свинец, брали сверхобязательства, сутками не покидали рабочие места.