Николай Горбачев - Белые воды

В пустой и полутемной одиночке с маленьким, под потолком, зарешеченным окном-квадратиком и табуреткой, прибитой к полу, Петр Кузьмич просидел до вечера, думая, что все, выходит, серьезнее, упек его Новосельцев, студент, ни за понюх табаку. И ни дома, ни в бригаде ничего не знают. Засов загромыхал, когда за окошком фиолетово сгустился вечер, и Чистов, плотно заперев проем двери, тускло сказал:

— Давай выходи! — И видя, что Косачев мешкал, должно быть, не сознавая еще, чего от него хотят, построжел: — Домой, говорю, иди.

В торопливости, уже по темному, грязными проулками добираясь домой, Петр Кузьмич терялся в догадках: что случилось, как все неожиданно повернулось? И не понимал, не находил маломальского ответа. Откуда ему было знать, какие душевные движения владели Новосельцевым тогда, в восемнадцатом году, в той саманной развалюхе-сарае, Новосельцевым — студентом, и теперь, почти двадцать лет спустя, — начальником горотдела НКВД? Нет, не мог он предположить, что тогда, вылезая из развалин навстречу разъезду, Новосельцев играл в беспроигрышную игру: если красные, то все оставалось в силе, складывалось по плану, а если белые, он бы открылся, кто есть, — не погибать же ему было бесславно.

Не знал Петр Кузьмич, что и теперь душевные движения Новосельцева не были случайными: он и теперь играл, как ему казалось, в беспроигрышную игру — мало ли как еще повернется с ним судьба, а тут рядом живой свидетель — бежали вместе из белого плена, блукали в степи, не сбросить со счетов — факт! А где те другие — полковник Лежневский и иже с ним, — поди найди их в случае чего! А ему и о прикрытии думать. Все должно быть предусмотрено, заблокировано, комариному носу не просунуться. А то, что он подержал Косачева, припугнул, не беда, в его же, Новосельцева, актив зачтется: бдителен, принципиален — своего товарища, с кем бежал из поезда, с кем вместе чуть не погиб, — не пощадил, взял, когда пало подозрение. Но и разобрался, отпустил — тоже козырь в его пользу, да и Косачев, в случае чего, как свидетель копытами будет рыть землю за него, благодетеля…

Приходили, отвальной каменной глыбой придавливали мысли о сыне — тотчас становилось удушливее, сердце в неверном рывке сбивало ритм и словно бы исчезало, растекалось: ударов не было слышно.

Первенец. Сын, Савка, Савелий… Вот кто нужен был ему сейчас рядом, мог стать его духовной опорой, да, знать, не судьба, не как у всех добрых людей получилось-вышло.

И родился Савка не обычно, а в дороге. Тогда они собрались наконец в дальний путь, в гости к дружку Федору Макарычеву, в Нарымское на масленую. Собрались, хотя Евдокия Павловна была на сносях, однако надеялись — неделю стерпится, успеют обернуться из гостей, разродится дома, в Свинцовогорске. Но вышло по поговорке — человек предполагает, а бог располагает, хотя ни в каких святых и господнее бытие Петр Кузьмич не верил, не испытывал к тому влечения. Роды застали их на обратном пути, схватки у Евдокии Павловны начались, когда в розвальнях подъезжали к закуржавелой деревне Секисавке, — заколотилась вдруг под рыжей собачьей дохой, какой была укрыта для тепла, застонала: «Ой, Петр, кажись, пришло»… Делать было нечего, и Петр Кузьмич, охолонувший, погнал не больно резвого мерина к деревне, подвернул к одному из домов — жил знакомый человек. К обеду и разродилась Евдокия Павловна, а на другой день поутру поехали дальше: на сене, устилавшем розвальни, на высокой подстилке, в парном тепле, млевшем под дохой, были теперь двое — жена и сын.

Дома принялись выбирать имя сыну; Петр Кузьмич и вспомнил легенду, будто бежавшие от никонианских реформ староверы добрались и сюда, в предгорья Иванова хребта, и зачаровались местом: раздолье лесное, река, прорва зверя всякого, рыбы. Порешили обосноваться, встать на жительство. Зачали валить лес, строиться, рубить избы. Рубил лес и богатырь Савка, ражий, молодой. Рубанул топором красавицу лиственницу, а она спружинься да пулей отбрось топор; отскочил топор, секанул Савку по шее, отсек добру молодцу головушку… Нарекли люди после свою деревню в честь печальной той истории, в память о ней, Секисавкой.

Савкой, Савелием и назвали своего первенца Петр Кузьмич с Евдокией Павловной.

Не по возрасту вымахал Савелий. К семнадцати годам поднялся, будто кедрач, стройный, высокий, и отец в тайне души, со сладостным щемлением, круто накатывавшим при случайном, ненароком брошенном на сына взгляде, думал в горячительном, размягченном наплыве: ох, гляди, далеко паря пойдет! После счастливым, теплым комочком стягивалась, откладывалась где-то в душе горячая взбудораженность, и жил, светился тот комочек в нем, Петре Кузьмиче, не угасая. Так, казалось, будет бесконечно. Тем паче что после Савки, пока не народилась Катя, что-то дурное приключилось с Евдокией Павловной: подряд опросталась двумя выкидышами.

Напасть открыла ворота не спросясь — ударила исподтишка наотмашь. В середине зимы девятого класса Савка таскался в одну из ночей, заявился к утру, грязный, помятый, лица на нем не было — с креста снятый, как тревожно сказала Евдокия Павловна, — завалился, будто немой, на лавке в сенцах, укрывшись нагольным полушубком. «Да ить пьяный!» — ахнула мать, однако ему, Петру Кузьмичу, тогда не сказала, скрыла на первый раз от него ту напасть. Но потом ночные исчезновения Савки стали повторяться, и скрыть их уже было нельзя, и она призналась ему, вся трясясь, будто колотила ее малярия. Поведала и другое: приворожила Савку гулящая шалая Верка Денщикова. Да, всяко было — лаской и ремнем увещевал сына Петр Кузьмич, а от той науки один пшик получился: ушел Савка с охотниками-промысловиками, домой глаз не казал, а слухи все ж доходили — к той Верке наведывался из тайги что лесной тать. Похвалялась бабенка: «А чё мне? Молодой да при деньгах — и резон весь!»

А после и вовсе замела, закружила его нелегкая доля, какую выбрал сам: в старателях гулял, в отсидках бедовал. Подался потом куда-то, — от Верки и был тот слух: у хохлов гдесь прибился…

И где ныне бедует, разматывает, будто клубок, свою жизнь?..

Теперь в слабости, в предчувствии своей кончины, о чем он думал спокойно, мысли Петра Кузьмича о сыне отзывались полынной горечью, не снятой, не рассосавшейся и с годами обидой, тягучей болью от несбывшейся тайной надежды, как думалось, — «далеко пойдет паря…». «Эх, Савка, Савка! Горюн-парень, не вышел добрый подлеток, не вышел!»

Сжималось спазмом горло, из глаз выдавливались замутненные капли. Он понимал и принимал формулу: жизнь прожить — не поле перейти, допускал, что всяко могло быть, да и у него выпадало в жизни разное, и он многое преодолел и превозмог, потому что не был робкого десятка, лез, случалось, напролом, будто вепрь через чащобу, но иной раз, как бы загнанный в тупик, уже в невменяемости, не спрашивал, а кричал в душе: «Да, да, он может, он выносил испытания разные, еще может, если надо, но зачем, зачем же так с сыном? У других же бывает, бывает иначе!.. Так почему такое с ним?!»