Николай Горбачев - Белые воды

Он успел в минорном, грустном настроении, какое невольно прихлынуло еще в тот момент, когда подошел к крыльцу (ему вдруг явственно почудилось, будто ощутил знакомый с детства запах: у Косачевых всегда было уютно, пахло неистребимым теплым духом горячих шанег, пирогов с начинкой из молотой черемухи, а у верстака, в углу передней, где в свободное время сапожничал хозяин, — остро-щекотной смолистостью вара и дубленых кож), да, он успел тогда подумать в душевной смятенности, разом отсекшей светлые его чувствования, что ступает на крыльцо без той прежней простоты, легкости и сейчас увидит Петра Кузьмича, дядю Петю, больным, немощным… И он содрогнулся, вспомнил: утром в коридоре конторы, отводя взгляд, скупо передав приглашение — Андрей понял, что она выполняла лишь волю мужа, — Евдокия Павловна вдруг беззвучно заплакала: «Плох он совсем…»

Сейчас, пока запахивалась за его спиной сатиновая, в цветочках дверная штора, еще со света, в сумраке, в спертой теплыни, не различая Петра Кузьмича на подушках, Андрею пришло — здесь, вручив ему новенькие хромовые сапоги, наставлял тот его перед институтом: «Верно, Андрюха, решил, в самый раз. Нам с твоим отцом-от воевать пришлось, а учиться не вышло время! Мне еще подфартило — три зимы отходил, а отца твово, знашь, за уши дед из классу вывел. За себя и за нас, знать, давай!»

В сжатости, сковавшей немотой тело, Андрей интуитивно скользнул взглядом в сторону занавешенного окна и сразу увидел бурщика — ложе его показалось необыкновенно высоким, лежал он на трех подушках, вернее, даже не лежал, а полусидел; голова словно усохлая, с седоватыми, всклокоченными волосами, худые темные руки с короткими рукавами исподней рубахи лежат поверх ватного одеяла; должно быть, из-за неподвижности, худобы, пергаментно-навощенной кожи лица, впалости груди, угадывавшейся под рубахой, Андрею Макарычеву почудилось: не живой человек — высеченное изваяние… Ужаснувшись, застыв в опахнувшей его холодной волне, в сумятице думал, что не вовремя, не к месту явился.

Глаза Петра Кузьмича разлепились нешироко.

— А-а, — слабо, скрипуче протянул он. — Гость…

И пошевелил руками, чуть повел головой, давая понять, чтоб садился, и Андрей Макарычев, шагнув на утяжеленных ногах, сел на табуретку, утратив дар речи, не зная, что сказать. Собравшись, наверное, с силами, бурщик даже подтянулся выше на подушках.

— Вот гонят немцев. Слышу радиву. Война-то повернулась, аль как?

— Повернулась, повернулась, дядя Петя! — торопливо согласился Андрей Макарычев, радуясь и разом мягчея оттого, что разговор пошел об этом, и подумал: нет, нет, он не так плох, он в разуме. — После Сталинграда покатились! Котел жаркий вышел, дядя Петя, — триста тысяч! Долго от такой припарки отходить…

— Не баран чихнул, — отозвался Косачев, — знамо дело… Радоваться надо, ан вишь… — И он неверно потянул руку к горлу. — Воздуху нет.

И замолк, возможно, вновь собираясь с силами, закрыл глаза, и тотчас синие жесткие тени легли на опалое восковое лицо. Но он не только собирался с силами — ждал, чтоб вышла жена, которая все же после заглянула в горницу, встала возле двери, и, должно, поняла, ушла за переборку. Подождав еще, он опять разлепил глаза.

— Спасибо-от, что заглянул к старику. Ты тово, Андрюха, не пужайся, чё скажу. Беркут тот взял… Крепко взял. Так што не подняться, вона как! Пришел конец. Не первый, не последний… — И заметив, что Андрей Макарычев что-то хотел сказать, верно, возразить, Петр Кузьмич чуть вскинул руку. — Знаю, чё скажешь! Дык пустое!.. А вот боль-от есть. Жалко — не поспел. Не поспел! Не для себя, для других не поспел беркуту шею свернуть… От сухого бурения когти свои распускат, — мокрое нужно… Кое-што кумекал, дык какой из меня кумекальщик! Вот… — Напрягаясь, он дотянулся рукой, пошарил под подушкой, извлек листки бумаги. — Каракули… Чё, можа, разберешь. С водой, вишь ты, думал бурить. Через перфоратор ее гнать, пыли-от менее будет, вот и беркуту тому крылья-от подрежутся…

Поспешно дотянувшись, Андрей Макарычев взял вырванные из тетради листки, отметил — пальцы его дрожали, он не мог свыкнуться, не мог спокойно смотреть на угасавшего, умиравшего бурщика; его оглушили простые и осознанные слова, какие тот сказал легко и безбоязненно: «пришел конец», и не понимая и не принимая эту дикость — как это не будет дяди Пети, Петра Кузьмича, не поднимется он больше под самые белки, не поставит на топтыгина пудовые капканы с волоком-бревном, прикованным цепью к капкану, не заберется в глухомань верховий Ульбы на хариусов, не одарит, как бывало, подряд всех в «аэроплане» дичатиной, рыбой, — растерянный Андрей плохо воспринимал и весь смысл слов бурщика о перфораторе, тем более что тот говорил тихо, с трудом. Петр Кузьмич, должно быть, истратил запас немногих своих сил, выдохся и затих, смежил веки. Казалось, что он забыл, о чем секунду назад говорил, забыл, что Андрей Макарычев сидел рядом, у кровати. Не зная, как поступить — то ли уйти, если бурщик обессилел, уснул, то ли он просто отдыхал, — Андрей Макарычев стал всматриваться в листки, какие держал в руке; сначала слова и строчки не воспринимались, они как бы скользили мимо сознания, однако в какой-то миг, словно бы зацепившись за что-то по корявым, неровным строчкам, он начал осознанно воспринимать написанное:

«Проверено — поршень перфоратора приходится часто менять, потому как трубка в канале длинная и при отбое закрывается отверстие для трубы. Надо резать, чтоб не выходила из поршня и не доставала бура сантиметров, почитай-ка, шесть-семь. Вода по каналу бура пойдет когда надо, когда ударит поршень по хвостовику, замоченная пыль и крошки породы станут вымываться из шурпов…»

Увлекшись разбором смысла написанного, он запоздало воспринял голос Петра Кузьмича, поднял взгляд, возвращаясь к действительности.

— Говорю, после-от каракули поглядишь… — услышал теперь стихлый голос бурщика; пожевал губами, сухими, посеченными морщинами, словно они мешали ему говорить, но глаза оставались прикрытыми. — Ты вот чё, об Катьше-от думаю, паря… Не замай ее, не вышла твоя планида. Сам, хошь знать, думал. А теперь чё уж. Против воли. Только одна стыдоба да срам. Мужняя жена ить, хуть и погиб… Твово брата. Уважь старика: не замай, не срамотись… Не…

Он хотел еще сказать что-то, но удушливость подступила, пресекла горло, лицо изошло больше морщинами, он напрягся, стянув костистыми пальцами одеяло, — боролся с кашлем, но не сдюжил: зашелся, не прокашливаясь, судорожно вздергивался впалой грудью, задыхался, ртом хватал воздух.

В растерянности и от услышанного, и от происходившего сейчас, на глазах, со старым бурщиком, не зная, что сделать, чем помочь, Андрей поднялся с табуретки, озирался, словно отыскивая выход, и не успел ничего сообразить: невысокая полная фигура Евдокии Павловны мелькнула мимо Андрея к изголовью высокого ложа. Ловко — верно, к тому же теперь не очень он был тяжел — она приподняла его, певуче приговаривала: