Николай Горбачев - Белые воды

…Тонкий, ввинчивающийся крик перерезал подворье и в волглом, резиново-плотном воздухе повис отчаянно звенящей струной: «А-а-ааа…» Это Евдокия Павловна в тягостном, ударившем в ноги предчувствии, рванувшись на крыльцо и увидев распростертого на снежном бурту мужа, нелепо завалившегося на бок, еще сползающего по отлогому скату, исторгла крик и повалилась рядом. Дотянувшись до Петра Кузьмича, она в неосознанности зачем-то подворачивала полы бобрикового пальто, укутывала мужа… Она, скорее подсознательно, отметила: он будто совсем уж малый, усохлый, особенно в громоздких подшитых пимах, как бы тянувших его с бурта, и немеющим сознанием, еще думая, что это он, ее Петр, Петр, но уже и дальним понятием разумея, что больше и не он, — не он, а лишь его тело, еще будто на виду у нее вытягивавшееся усохлыми немощами, Евдокия Павловна дотянулась наконец до его лица — воскового, увидела темно-красную, порченую струйку крови в углу губ, ткнулась лбом в холодный, неживой лоб мужа, судорожно забирая скрюченными пальцами ноздреватый, будто серая соль, снег, заскулила, завыла в бессилии и отчаянии — в глохлом предвечернем подворье голос ее вибрировал, дрожал жутко, не по-человечески.

Захлопали двери «аэропланов», выбегали на подворье соседи, больше женщины, дети, обступали в печали серый бурт снега, на котором рядом с телом мужа голосила, не замечая ничего вокруг, Евдокия Павловна. Не заметили люди поначалу, как подъехала к дому военная санитарная машина, лишь после, когда подошли вышедшие из нее люди, увидели военных врачей, расступились, пропуская их к крыльцу.

Хоронили Петра Кузьмича в тихий пасмурный день. Такие дни выпадают в затяжную весну, когда зима, еще в бессилии ярясь, отступает не враз, но после, будто осознав обреченность своих усилий, все же сдается, а весна, как бы еще не веря, что бессмысленным бореньям пришел конец, можно в облегчении, смело дать разгуляться солнцу, теплу, растопить остатки снега, высушить землю, раззеленить все, высвободить от пут обновляющие начала природы, тоже в коротком оцепенении замирает, чтоб, преодолев временный шок, рвануть, начать свое широкое и неодолимое шествие.

Куропавин, возвращаясь с бюро обкома, чуть не опоздал на похороны. Ульба, несмотря на медленное, через пень колоду, вступление весны, успела набрать паводковой мощи, натиска, подмыла железную дорогу у переезда, где пенно буйствующая, в белых барашках вода подступала особенно близко к скалистым уступам, и пассажиры, высыпавшие из вагонов на неровное апрельское тепло, узнавали секретаря горкома — с двумя дорожными рабочими, оказавшимися тут, Куропавин организовал людей: участок полотна забутили камнями, засыпали гравием. В конце непредвиденной задержки к переезду подкатила горкомовская «эмка» — Портнов оказался предусмотрительным, и Куропавин пересел в нее, сказал водителю — гнать быстрее.

Бюро обкома было коротким, натянуто-скучным: прощался Белогостев, его отзывали в Алма-Ату; уже там, на бюро, прошел слушок, будто замнаркома НКВД республики назначают, хотя выступивший с сообщением заворг ЦК, моложавый и интеллигентный казах, сказал, что «перемещение это делается в интересах дела» и вместе как бы вскользь обронил, оглянувшись на сидевшего рядом нахохлившегося и понурого Белогостева: «Правда, не сразу Александру Ионовичу придется в новую упряжку, — дадим немного отдохнуть». Поднявшись после заворга, Белогостев нисколько не ободрился, в той же понурости, с отбелившимся, бескровным лицом тщательно и невыразительно говорил о годах работы, общих усилиях, военной героической страде, после обходил длинный приставной стол, жал непрочно и торопливо руки, что-то говорил, должно быть, стараясь все же перебороть настроение, не выказать своей полной растерянности, надломленности. Подступив к Куропавину, в напряженном отчуждении сказал: «Ну, желаю…» И что-то вдруг там, в усталых и, казалось, безучастно и невидяще смотревших глазах, дрогнуло, взблеснуло холодно-злое, и он процедил: «А все-таки, Куропавин, судьба прожектеров метит. С «англичанкой», с «Новой» — и нос, и хвост увязли?..» Даже будто бы ободрился Белогостев оттого, что нашелся, уколол, однако, возможно, догадавшись: не к месту сводить счеты, надо блюсти добрую мину, он еле приметно отмахнул рукой, внутренне осаживая себя, шагнул к соседу. Промолчал Куропавин: было и по-человечески жалко Белогостева, утратившего привычное бодрячество, напористость, а главное — Куропавин сидел будто на иголках, нетерпеливо ожидая окончания бюро, думая об обратной дороге в Свинцовогорск, о том, чтоб не опоздать на похороны Петра Кузьмича Косачева. Да и предстоявший этот печальный акт, искренняя, неподдельная горечь, какую испытывал, представляя, что нет больше мастера-горняка, истинного бергала, с кем судьба столкнула его, Куропавина, в Свинцовогорске с первых шагов в памятном тридцать восьмом, не давали ему вникнуть в происходящее, уводили мысленно то в те казавшиеся уже далекими годы и события, то совсем будто во вчерашнее — как организовывали школы опыта, как Петр Кузьмич поставил в первую военную зиму рекорд, а после с триумфом, с рекордами демонстрировал свои методы бурения соседям, крутоусовским бергалам. Являлась зримо, до щемливости под сердцем, и горестная эпопея с затоплением шахты «Новая» — прав, прав Белогостев, и сейчас еще хвост и нос вытащить не удалось!.. Но каким, каким героем проявил себя старый бурщик, да и усугубил исход с беркутом!

И судьба сына бурщика тоже лезла в голову назойливо, точно зубная боль, просто ли ему было, разве не подтачивала эта злая участь незримо, словно короед-дубоед, его здоровье, не ускоряла чудовищную и нелепую развязку?.. Знаешь по себе: безвестность с Павлом стоит тебе не одних седин — взглянешь в зеркало, эге, постарел, укатали крутые горки…

Уйдя сразу же, первым, как только сцена обхода завершилась и заворг ЦК, приехавший из Алма-Аты, дождавшись в завидной терпеливости, когда Белогостев усядется рядом, сказал, что заседание объявляется закрытым, Куропавин за всю дорогу и теперь, подъезжая в машине к Свинцовогорску, миновав бор, оставляя сбоку лысый взлобок — Матренин соколок, терявшийся в редкой пасмури, ни разу не вспомнил, что значили слова заворга: «Вопрос о секретаре обкома решается», не подумал — кто заменит Белогостева? Странно, что такого рода проблема не вставала перед ним даже отдаленно, будто она ни в какой мере не касалась его судьбы и того дела, которому он служил, которое вершил, подчиняя всего себя интересам страны, в затяжной и трудной схватке почти два года бившейся на огромном фронте с фашистскими полчищами.

Все же он успел лишь на кладбище. Остановив машину, по вязкой грязи, по мокрым, размешенным множеством ног снежным плешинам прошел, торопясь, в угол кладбища, где густо толпился народ, — уже, должно, вершился митинг. Куропавин даже почувствовал облегчение, что хоть сюда успел, простится, скажет слово: он не сомневался, что там, в клубе «цветников», где выставлялся гроб с телом Петра Кузьмича для прощания, сделано было все достойно, — беспокоиться нечего, Андрей Макарычев, Кунанбаев, Портнов — надежные люди. Слушая, как в пасмурной сырой придавленности неразборчиво долетали слова, — кажется, говорил Кунанбаев, — Куропавин настойчиво, где обходя людей, где молча раздвигая их, протиснулся к гробу, обитому красным ситцем, установленному у края ямы с комковатыми глинистыми наметами. Оказавшись чуть левее Кунанбаева, должно быть, уже завершавшего свое выступление, Куропавин ждал, боковым зрением видя усохло-опалое, с мертвой желтизной, чужое лицо Петра Кузьмича, рядок близких, родни, товарищей с рудника, свинцового завода, отметил мельком, чувствуя, как спазмы, подступая, сушили горло до першенья, что Андрей Макарычев и Катя, прижимавшая к боку строгую и насупленную дочь в рядку родни, оказались чуть впереди всех, как бы на одной незримой линии, — Куропавин отсек это шевельнувшееся заключение, четче расслышал последние слова Кунанбаева: