Николай Горбачев - Белые воды

— Плавите? — спросил Ненашев. — А кокс? Не понимаю…

— Чего уж тут, Митрий Николаич, — стараясь говорить ровно, ответил Федор Пантелеевич. — Уголек добавляем!

— И как?! — литая фигура Ненашева крутнулась к ватержакету, он пригнулся, чтобы подладиться к низким фурмам. — Ну-ка, едрена корень!..

Федор Пантелеевич пояснил, что, конечно, пламя больше хлещет, настыль разбрызгивается… Ненашев не слышал его пояснений. Согнувшись и откинув крышку фурмы, он уставился в глазок. Стоя рядом, Федор Пантелеевич представил, что видит директор: огненное пламя бушует в сплошном, ровном кипении, — обнаружить отклонения, понять, как идет плавка, дано не каждому; иной всю жизнь проработает возле ватержакета, да так и остается «глухим» и «серым». Опытный же сразу отметит в буйстве пламени самые ничтожные отклонения от режима печи, самые отдаленные признаки беды.

Сюда, к фурмовой площадке, подходили горновые, подсобные рабочие, и по их молчаливости, угрюмой сосредоточенности Федор Пантелеевич понял: они тоже догадались, что появление директора в неурочный час в ватержакетном цехе далеко неспроста.

Попятившись и поднявшись от фурм, Ненашев словно без интереса оглядел столпившихся людей, колюче уставился на Федора Пантелеевича:

— Пламя, едрена корень!.. Будто нефть горит. Настыль фурмы забивает. — Вздохнул, не отрывая взгляда от Федора Пантелеевича. — Держаться можно?

— Можно, конешно, но ведь…

— Сколько? — требовательно перебил Ненашев.

— Кто знат! На угле не плавили, не приходилось.

— Все в нашем деле когда-то «не приходилось»! Теперь того хуже — война, Федор Пантелеевич.

— А чё с коксом-то? — спросил фурмовой Митюрин, будто каланча возвышаясь над всеми на целую голову.

— Чё? — незлобно повторил директор. — Война опять же!.. Железная дорога забита эшелонами, днем с дорожниками цапались, уламывали. Думали, поймут — протолкнут состав с коксом. Ждали, надеялись… — Он теперь открыто оглядел собравшихся, вздохнул. — Так что — дело чрезвычайное, товарищи! Печь не должна встать, обязаны больше дать свинца. Знаете, есть грех, не выполнили план… Нужно покрыть задолженность! Теперь это, сами понимаете, что значит.

Видеть директора таким встревоженным Федору Пантелеевичу доводилось, пожалуй, впервые. Должно быть, и все другие, окружившие Ненашева в эту минуту, почувствовали сложность происходящего, молчали.

Грохоча сапогами по железной лестнице, сверху снова скатился старший загрузчик Анфис Машков. Не замечая директора, уставился на Федора Пантелеевича, заикаясь от волнения, затараторил:

— Чё, Пантелеич, делать? Дальше этот мусор сыпать аль как? Сгорим как есть, — пламя-от вон куды! «Козла» пустим! — Увидев Ненашева, шмыгнул расплывшимся носом, глаза в белесых, запорошенных угольной пылью ресницах округлились, пробормотал: — Вот, чё ж теперя…

Вытянув по-гусиному шею, в прожженной телогрейке, сидевшей на нем колоколом, Машков вызывал смешное и жалкое чувство.

Федора Пантелеевича запоздало кольнула вроде бы обида: «Выходит, люди-то чуют!.. Этт ты, пень пнем, без догадки… Кокса нет! И не будет! Вот он, директор, в полуношье и объявился!.. Он — пришел и ушел, а ты — остаешься! Да и знать он не знает, что ты двое суток уж тут, у ватержакета, в глаза распорки ставишь…»

Возможно, Ненашев уловил тревожное ожидание окруживших его людей, сурово, с отчужденностью сказал:

— Надо держаться, — может, к утру будет кокс, если удастся операция… Следите за настылью. А я сейчас мобилизую всех хозяйственников, всех наличных людей — просеивать будем коксовую пыль. А «козла» пустите — отвечать придется! — И, не глядя ни на кого, шагнул к железным цеховым воротам, из которых низом тянуло ледяным воздухом.

Ворохнувшаяся было обида на директора быстро забылась, сгладилась после его ухода, и Федор Пантелеевич сам не ответил бы, откуда она и взялась. Уж конечно не оттого, что двое суток не спал, выколачивая ту самую «задолженность», о которой напомнил Ненашев, — старался нагнать, выровнять выплавку. И именно после ухода директора, такого же внезапного, как и появление его в цеху, вяжущий осадок беспокойства — нет, нет кокса! — лег на душу, свербил, не заглушаясь деловыми заботами и суетой, возникавшими возле печи. А шло обычное: то глиняную пробку выбивало из летки, то огненная текучая лента веркблея начинала стрелять, взрываться, рассыпать вееры белых искр — не зевай, принимай меры, утихомиривай и урезонивай…

В конце концов он ругнул себя: «Язви тя, рассупонился, раскис!» Стал размышлять над тем, что его решение добавлять обычный уголь в плавку — хотя и впервые у них такое — верное, а главное, неизбежное: другого нет выхода. Прав директор: «В нашем деле все впервые». «А что ему делать — директору? — рассуждал Федор Пантелеевич. — Нет у него своих складов кокса, нет запасов про случай, а свинец давать надо. Да и там, вверху-то, не больно станут слушать, турусы на мякине разводить, — разговор короткий: восполнить недостачу — и вся недолга! Не сладко, не мед директору, завидовать нечему, и обиду держать — пустое. Сказал правильно: «козла» пустим — отвечать, и все тут! Одно остается: держи ухо востро — фурмы, загрузка, уровень пода, — успевай, крутись тока… Свинец — и все тут!»

От этих мыслей словно бы перегретым, каленым жаром плеснуло в отяжелелую от бессонницы голову, и Федор Пантелеевич качнулся к угловой опоре горновой площадки, плечом дотронулся до нее, удержал равновесие, в испуге огляделся — не заметили случаем его слабины? Вроде бы нет, все заняты делом.

Грохоча опять покатилась по рельсу мульда, на горновой площадке пробивали летку, — не до него, выходит, было. Теперь, после «оплошки», явственно и неприятно ощутил ноющую боль в коленных суставах, в плечах, а в пимы до краев ровно бы налили холодной ртути. Он успел подумать с сочувствием о жене, Матрене Власьевне, тех донимавших ее снах: «Тебе вон только пришло в голову, почитай, случайно о Косте — и уже слабина, а она с теми снами да думками круглые сутки — все одна да одна…»

Он уже собирался отойти, подняться на горновую площадку, однако от разливочного поста к нему шагнул Садык:

— Пёдар, ты белий, бледный… Балной? Домой давай. Отдыхать давай!

— В порядке, в порядке, Садык! — остановил его Федор Пантелеевич, делая вид, что ничего с ним не произошло, и думая в то же время: «Сердечный ты, добрый, Садык-друже!» — сказал: — Ты вот что, Садыкушка, сходи-ка на загрузку к Анфису, сам погляди, что там… Понял? «Козла» пустить — не просто отвечать, отвечать перед совестью придется. Труднее не бывает, Садыкушка. Давай! Да наперед добавьте в загрузку еще уголька! — И, верно, увидел, как расширились вмиг темные глаза Садыка, мелькнул в них протестующий огонек, Федор Пантелеевич шаркнул голицей по рукаву брезентовки товарища, как по бересте, — мол, не возражай, нет другого выхода.