Николай Горбачев - Белые воды

Плакат этот появился после митинга, на котором рабочие завода приняли обращение к работникам промышленности республики — мобилизовать все резервы для победы над врагом. На другой день их обращение напечатали на первых страницах — броско, в середине — областная и республиканская газеты. Там стояла и его, Федора Пантелеевича, подпись: старший горновой ватержакета… И не только подпись: областная газета расщедрилась, снимок сделала: четверо их на горновой площадке, и он, Макарычев, — старший. Когда только умудрился «щелкнуть» тот корреспондент, низенький, лысоватый и шустрый? Вроде бы и не говорил, не сажал, не ставил «как надо» — Федор Пантелеевич запротестовал бы, расстроил бы «кашу». Пострел, язви его, подкараулил — так четверо на площадке и получились: пламя из бебикессона, и они — в суконных робах, в кошмяных панамах, в пимах. Супился, мрачно отмахивался Федор Пантелеевич, когда показывали ту газету, напоминали о снимке..

И сюда, на плакат, на арку, фраза перекочевала не с потолка, не с неба, язви ее, — из того же письма-обращения: получается, замкнулось!

«Вот тебе и дали и забили!» — прямо по сердцу резанули эти слова, когда Федор Пантелеевич проходил под аркой. Ведь все началось еще ночью, при нем, когда он был там, у ватержакетной печи. «Вот именно — был!.. Размяк, рассолодел, — клюнул почище хариуса на наживку: как же, упросили — уморился, отдохни, отоспись…»

В полночь небо было аспидно-черным. В железные распахнутые ворота, через которые к отвалу откатывались вагонетки с остывшим шлаком, оно виднелось лишь узким угольчатым осколком черного мрамора. Федор Пантелеевич изредка, чтобы умерить усталость в теле, скопившуюся за эти двое суток и неодолимо гнувшую к железному полу горновой площадки, выходил за ворота, останавливался на рельсах узкоколейки, с жадностью глотал свежий воздух. Ворота в эту ночь оставляли больше, чем обычно, раскрытыми, чтоб усилить циркуляцию воздуха у ватержакета, — нужда была особая.

Федор Пантелеевич в тот раз оставался за воротами недолго, всего минуту-другую, приноровив свой уход с площадки к моменту загрузки печи. Наверху слышалось, как подкатывали вагонетки к загрузочной шахте, — гудели рельсы, лязгало железо, — и Федор Пантелеевич представлял, как открывались железные заслонки печи, вагонетки одновременно переворачивались и в чрево печи летели агломерат и кокс. В непроглядной темноте, в которой, казалось, не было ни города, ни близкой Ванявки, — фонари на улицах по военному времени горели реденько, — вдруг багрово всплескивались отблески огня, бушевавшего в ватержакете, озаряя терриконы отвалов, вагонетки на рельсах, прокопченные стены цеха, играя, переливаясь, точно полярные всполохи. Когда они затухали, чернота становилась непроницаемой и будто опускалась ниже, давила, и Федор Пантелеевич заставлял себя, преодолевая грузность в ногах, вернуться в цех.

Обходил жаром пышущую, гудящую нутряным гулом печь; в вибрировавшем, пропахшем жженой серой воздухе заглядывал, склоняясь к бетонному поду, в глазки фурм, слепившие расплавленным свинцом; скользил внимательным взглядом по остову печи, казавшейся громадной бадьей, заполненной жидким свинцом, представлял себе, как он кровяно краснел в разрывах быстро схватывавшейся синерадужной корочки; поднимался на «горновую», гремевшую железом, смотрел, как пробивали летку, как вырывался на желоб окутанный гаревым облаком огненный поток, устремлялся в отстойную ванну, — золотые искры били феерическим фонтаном.

В ту смену у Федора Пантелеевича не было обычной уверенности, сознания того, что все шло в норме, все отлажено и подвластно его воле, как бывало в оркестре их Щегловского полка, когда капельмейстер палочкой правит и не правит игру — вроде все выходит само по себе.

Он знал, в какое время и почему нарушилась в нем эта уверенность. В начале смены, сверху, с загрузки, громыхая сапожищами, по железной винтовой лестнице спустился старший загрузчик рябой Анфис Машков и осипшим от курева и волнения низким голосом сказал:

— Смену-то принял, а коксу, Пантелеич, черт-ма! На две-три засыпки… И на топливном складе черт-ма! Делать чё станем?

Испытующе взглянув на Машкова, зная его склонность к преувеличению, Федор Пантелеевич ответил:

— Привезут! Поди, думают там.

— Как — привезут? — хрипанул Машков. — Сказано: черт-ма!

К ним подходили, привлеченные взъерошенным, нахохленным видом старшего загрузчика: он теперь напоминал матерую разгневанную гусыню, которая в опасности приняла угрожающую позу, вытянула шею, шипит. И впрямь у Машкова — нос сверху с ложбинкой, внизу — широковатый, вытянутый, будто гусиный. Не оглядываясь, Федор Пантелеевич чувствовал уже позади себя двух-трех ватержакетчиков, подошел и Садык Тулекпаев; этот зашел спереди — на усталом лице сквозь оливковость кожи проступала синь. И, сам того не ожидая, Федор Пантелеевич вдруг ощутил, как в душе его шевельнулось недоброе: митингуем, собираемся, а где до этого глаза-то были?

— Вот и спрашиваю, где глаза-то были? А теперь «черт-ма»! — передразнил он старшего загрузчика. — Вагоны послали?

— Да послать-то послали! — еще больше раздражаясь и взъерошиваясь, ответил Анфис Машков. — Свояк сказывал: приказ есть на железной дороге — только ашалоны на фронт гнать… Из Кузбассу дорожка одна, так что кокс, говорит, подождете!

Федор Пантелеевич сразу не нашелся что ответить, а на Машкова зашумели, будто плотину прорвало:

— Ты своему свояку нос подотри. Чё он понимает?

— Свинец наш тоже фронту нужен! Знать, и кокс нужен…

Заволновался Садык Тулекпаев, в живости оглядываясь, ища поддержку, подбирая слова, горячась заговорил, и было ясно — убеждал и Машкова, и себя:

— Анфис, понимай, толк бери… Без кокс какой свинец?.. Дурная голова твой свояк, Анфис.

— Да напали-то пошто? — Машков выкинул вперед широченные, черные, изъеденные пылью ладони, точно хотел этим убедить, что он ни при чем, — лицо его, небритое, вздулось обидчиво. — А кокса нету, и — баста. Черт-ма, ясно?

Взопрев, опустив неуклюже длинные руки, он замолчал, задышал шумно, ровно кузнечный мех. Уже поостыв и даже чувствуя жалость к Машкову, кому невесть за что попало, Федор Пантелеевич вдруг спросил:

— Ну а уголь есть?

Спросил, пожалуй, безотчетно, но в следующую секунду, прорезав вызванную бессоньем тупость в голове, пришло: «А если… если попробовать на угле плавить, добавлять к коксу?..»

— Уголь есть, чё ж ему… — мрачно ответил старший загрузчик.

— Так пусть везут! — И, увидев, как настороженно сошлись на нем удивленные взгляды всех, кто рядом стоял, Федор Пантелеевич твердо сказал: — Углем станем плавить.

Садык Тулекпаев подался к Федору Пантелеевичу, исчерна-оливковые глаза придвинулись совсем близко.