Николай Горбачев - Белые воды

— Хороший ты верхолаз, Садык Тулекпаевич, хороший! Ну где тебе замена? Где? — тоскливо повторял сидевший за столом. — Ну пойми ты, пойми!

Он то и дело болезненно покашливал, ходила впалая грудь под мятым хлопчатобумажным пиджаком, сидевшим на нем великовато, не по его узким плечам и чахоточной груди.

— Какой «где»? Какой «пойми»? — казах взмахнул руками, и на поясе сердито звякнула цепь. — Другой будет, другой придет… Обещал, Максимыч! Свинец хочу, завод хочу. Ватержакет поставили, плавить будет… Давай, Максимыч!

— Ладно, подумаем! — сдался человек за столом, и сразу болезненная гримаса проступила на морщинистом, испитом лице: видно, такое не входило в его планы. — Бригаду тогда возьмешь, — сам и набирай… А вы чего? — уставился он вдруг на Федора Пантелеевича.

От неожиданности Федор Пантелеевич промямлил что-то о работе, и тот колюче, оценочно скользнул взглядом сверху вниз и, пожалуй, какую-то долю секунды задержался на добротных смазных сапогах Федора Пантелеевича.

— Местный?

— Нарымский.

— А-а, — протянул с пониманием тот, — чего ж? От колхоза, что ль?

— Нет, — поняв вопрос и сразу замыкаясь, ответил Федор Пантелеевич.

— В кадры пройдите. Заявление, анкету…

— Постой, Максимыч, — подал голос казах, строго глядя умными черными глазами на Федора Пантелеевича. — Бригаду собирай, так говорил? Так? Нарымск почти родина, земляк… Приглашать можна?

Максимыч махнул рукой: мол, все равно, — теперь что хотите, то и делайте. Тулекпаев потянул Федора Пантелеевича в отдел кадров — там решилось все довольно быстро: Садыка знали, и он, рассыпая прибаутки, улаживал осложнения и вопросы, с которыми их посылали от стола к столу. А когда вышли из конторы, он, сверкая открытой, доброй улыбкой, сказал:

— Айда, Пёдар, ватержакет, завод айда! Максимыч, — приказ будет! Человек харош! Бальной. От шахты — бальной… Панимаешь? Беркут давит.

До вечера в этот первый день Федор Пантелеевич работал в охотку — делали деревянные и металлические заготовки для перестройки ватержакетного цеха; чудное, не нашенское это название прилепилось на языке, будто репей, и он все мысленно повторял, дивясь его непонятности. К концу дня сел на железную балку перекурить и ощутил — устал порядком.

Садык увел его ночевать к себе в две тесные комнатки на Ванявке, наводненные детьми, — их было у Садыка четверо. Встретила жена Садыка — Бибигуль, худенькая, невысокая, с монетным ожерельем на груди, споро накрыла на стол.

И началась у Федора Пантелеевича рабочая жизнь строителя. Почти два года перестраивала бригада ватержакетный цех, расширяла его; ставили новую печь с водяной рубашкой — ватержакетом; а потом вместе с Садыком Федор Пантелеевич встал к этой печи — плавить свинец. Тут и поменялись ролями: горновой — он, а в помощниках — Садык.

Садык Тулекпаев… Прошли годы — долгие, даже удивительно какие долгие. Они вместе, они — друзья, и Федору Пантелеевичу нередко непрошено открывалась мысль: выходит, их отношения покрепче да попрочнее, чем даже с Петром Косачевым, хотя там и родня: Катьша — женка Кости, и внучка Катя есть — вяжет по рукам и ногам. А все ж с Садыком веревочка свилась круче, просмолилась — перетеру-сносу нет.

Да, передумает, бывало, переберет Федор Пантелеевич многое, пока идет от дома с Подгорной улицы до завода, и все в его мыслях — неомраченное полынной горьковатой невзгодой иль — того больше — черными тучами бед.

Но то бывало, а теперь…

Эх, Костя, Костя… Когда мысль его ненароком натыкалась в череде размышлений на имя старшего сына, словно бы открытыми нервами вдруг касался Федор Пантелеевич раскаленного металла — нестерпимо схватывалось сердце, после саднило долго. Война есть война, и Федор Пантелеевич понимал: в этой небывалой войне могло произойти всякое и происходило — гибли люди, стоя насмерть, защищая родную землю, но чтоб ни весточки, ни письма, ни даже той страшной похоронки, какие приходили теперь и на завод, и на рудники, и на их Подгорную улицу!.. Может, и блукают письма по полевым почтам, но ведь дошли бы в конце концов, обнаружились, — значит, значит… Все в нем разом схватывалось, смерзалось — тело, душа, мысли.

А от Василия письма приходили исправно, даже фотокарточку прислал: в форме, на отложном воротнике гимнастерки в петлицах по два треугольника — младший командир. Федор Пантелеевич ревниво все высматривал на фотографии: исхудалое, возмужавшее лицо, угласто-резкие скулы, раздавшиеся плечи. Являлась мысль: война войной, а может, судьба какая-никакая, — не всех же и убивают на войне. А Матрена Власьевна оплакивала фотографию, омывала слезами, причитала: «Какой уж командир?.. Кожа да кости, замаяли, загоняли парня-кровиночку!» Фотографию повесила в горнице на стене, возле обеденного стола, и получалось, в каком углу ни окажись, Васьша глядел из-под козырька военной фуражки неотступно, и под этим взглядом что-то смущающее и неловкое шевелилось всякий раз у Федора Пантелеевича, словно бы в совести будилось скрытое, — не горело сердце к сыну…

У Матрены Власьевны к «третьевенькому» особые чувства: рождался он с трудом — нарымская бабка Анфиса, уж какая мастерица принимать роды, и то еле выправила, вызволила правую ножку; беспокоен, криклив он был в младенчестве, — может, маялся животом иль еще какой хворью. Разные хворости и после цеплялись к Василию, непрочному здоровьем, слабому характером, так что Матрене Власьевне достался он, «сердешненький», не просто, — одной ей известны, одним материнским сердцем сочтены и тайком и открыто пролитые слезы, боль за него.

Выпадком, необъяснимой случайностью представлялся Василий в семье Макарычевых и по иной причине: ни обличьем, ни ростом, ни другой внешней статью он не походил на своих братьев, рослых, узколицых, носатых и черноволосых, игравших мужицкой бражной закваской, все взявших от материнского бергальского роду Перелыгиных. Даже самый меньшой, Гошка, и тот вытянулся, на голову почти обскакал в росте школьных дружков; смоляно-шелковистая поросль топорщилась на верхней губе, будто торопилась не опоздать утвердиться на положенном месте. А Васьша низкоросл, лицо — курносое, скуластое, с мелкой высыпью веснушек, будто на перепелином яичке, и волосы — улежистые, с рыжиной. У Федора Пантелеевича, когда сыновья собирались в доме, вдруг не к месту возникало: «Не-ет, Васьша цыпленок в орлином гнезде!» И, пугаясь, словно крамолы, непростительного греха, спохватывался: «Но сын же, сын, свой, кровный!» И старался глушить, изгонял даже из самых закоулков губительный тот вывод.

И в работе братья различались: не в пример Василию, неприметному кладовщику, были остальные бедовыми, ладными, держались на виду. Макарычевых знали в Свинцовогорске. Андрей совсем зеленышем уже директорствовал в техникуме, а после и того больше вознесся — парторг комбината, шишка! Костя на заводе чудил, выкидывал коленца: загорится, пойдет бить рекорды, два-три месяца только и разговору о нем, а после будто ветром выметет из него пыл — работает без огонька, начинает канючить, проситься на другое место.