Николай Горбачев - Белые воды

Федор Пантелеевич, переехав из Нарымского, перевезя семью, как раз и попал в водоворот. Не хотели мириться и сдаваться англичанин Уркарт и его подручные, надеялись поиграть в кошки-мышки с Советской властью, — авось русское народное добро, как и прежде, будет утекать за кордон, пополнять золотые запасы в сейфах английских банкиров. А когда поняли, что надежды их тщетны, что по-иному хочет распорядиться Советская власть этим добром — в пользу народа, на благо новой свободной России — и не пойдет на восстановление концессий, Уркарт с приспешниками решились на грязное, подлое дело.

Федор Пантелеевич, как и его товарищи, переживал в ту пору удивительный подъем: и днем и ночью они строили новую обогатительную фабрику — прежняя сгорела почти дотла, восстанавливали затопленные шахты, в перерывах митинговали — кляли буржуев, поносили мировой капитал, призывали ударным трудом «забить осиновый кол в прожорливые глотки Чемберлена, Даладье, Уркарта»… Многие наизусть знали и записку Ленина:

«Прочитав договор Красина с Уркартом, я высказываюсь против его утверждения. Обещая нам доходы через два или три года, Уркарт с нас берет деньги сейчас. Это недопустимо совершенно. Михайлов, предкомиссии, специально ездивший изучать на месте концессию Уркарта, доказал, что в разрушениях виноваты не мы, а иностранцы. И мы же будем платить!! Облегчение мы будто бы получим через x (икс) лет, а платить сами начинаем тотчас!

Предлагаю отвергнуть эту концессию.

Это кабала и грабеж…»

Гудели на собраниях, будто кедровник, встревоженный студеным верховиком, повторяли ленинские слова, дополняли их своими — смачными, забористыми, нередко непечатными.

Газету «Степная правда», приходившую на третьи, а то и на четвертые сутки, зачитывали до дыр, передавали из рук в руки. Она чуть ли не в каждом номере помещала материалы под рубрикой «К восстановлению Свинцовогорска» со злыми, едкими карикатурами. Потешались, видя, как на рисунке рабочий закрывал дверь перед тучной, будто бочонок, фигурой напролом лезшего буржуя: «Куда, Уркарт, лезешь? Без тебя обойдемся и пустим в ход Свинцовогорск!» В рабочем признавали то одного, то другого своего товарища, хотя рисунки были отвлеченными, — затевали спор:

— Мотри, мотри, да ить Мокей Ознобишин — вылитый!

— Како Мокей? Митяй Ченопрахов — и тока! Во — нос, уши что те грузди…

— Да ить Митяй ваш против того Уркарту — кишка тонка!.. Вот бы Самохвалов Лександр… Кулак-от — пуд два чистых!

— Го-го! Ха-ха!.. Скажешь!

— Чё, не любо — не слушай!

Да, легко и о многом думалось, вспоминалось раньше Федору Пантелеевичу, пока он шел от своего домика на Ванявке к свинцовому заводу. Теплело в душе, когда перед глазами возникала невысокая, коренастая, ровно бы кованая, фигура Садыка Тулекпаева, — в день своего приезда в Свинцовогорск он и познакомился с ним в конторе стройки.

Тогда кое-как, на попутных, добрался Федор Пантелеевич до Усть-Меднокаменска, а оттуда поздно, на ночь глядя, поехал в Свинцовогорск, в игрушечных деревянных вагончиках узкоколейки, забитых переселенцами с узлами и детьми. Ночь перемог в кирпичном вокзальчике, крошечном и душном. Переселенцы сбились на полу, перемешались: взрослые, измученные, грязные, небритые, спали стоя, дети — постарше, укутанные в тряпье, располагались на узлах; малые, особенно грудные, вели себя беспокойно, кричали надсадно, и матери, измаянные дорогой, бессонницей, через силу баюкали их, бессловесно, на одной ноте, гундосливо тянули: «Ны-ы-ы-ы… Ны-ы-ы-ы-ы…»

Прижатый у двери к вытертой стене, Федор Пантелеевич вздремывал коротко, детские крики будили его, просыпаясь, ежился от неприятного ощущения — левый бок от двери нахолаживало, правый под простым хлопчатым пиджаком высеивался испариной. Выходил из реденько освещенного вокзальчика наружу — покурить. К утру в темноте нечетко громоздились какие-то постройки; было тихо, даже собаки не взбрехивали, и Федор Пантелеевич от неуютности ладил на ощупь цигарку, закуривал и вскорости ровно бы согревался, успокаивался. Приходили мысли о дне — как-то все будет, примут ли, где станет работать? И каким он стал, Свинцовогорск? Был он здесь давно, наезжал накоротке к Петру Косачеву, по зиме, еще до белоказацкого восстания, теперь же к Петру не пошел: много воды утекло с тех пор, да и гордыня будто арканом держала, — мол, шмякнула жизнь известным местом об землю — и нате, заявился! Нет, вот пристроится, гляди, ладом, тогда уж и придет, и все объяснит.

С рассветом, взяв из-под ног свой мешок, Федор Пантелеевич вышел из душного помещения, нашел скамейку и уже в облегчении, несмотря на сумбурную бессонную ночь, устроился на влажной от росы плахе, достал из мешка узелок с едой — остаток сваренного мяса, помятые яйца, краюху зачерствелого хлеба, всухомятку поел, покурил: было еще слишком рано, чтоб отправиться по делу, и он затягивал завтрак, после курил врастяжку, не спеша.

Светало быстро, но солнце долго не показывалось из-за островерхих гор, — видно, ему надо было преодолеть немалое расстояние по поднебесью, чтоб заглянуть сюда, на дно вытянутого ковша, по которому и раскидался Свинцовогорск, раскидался вроде бы несуразно, густыми высыпками. Лишь после Федор Пантелеевич понял, что в этом была своя причинность и свой толк: дома жались к речушкам, уличные изгибины повторяли замысловатые, норовистые повороты речек. Над россыпью домишек возвышались кое-где черные заводские трубы, будто стволы обуглившихся великанов-кедрачей, дымились черно, гарь висела в воздухе недвижимо, не рассасываясь, как натек.

Изрядно испетляв пыльные улицы с мешком за плечами, Федор Пантелеевич отыскал неподалеку от обнесенного изгородью конного двора контору стройуправления. Толпился народ разный: и те, кто уже работал, русские, казахи, — они держались уверенно, должно быть, являясь сюда на перенарядку; и переселенцы — в лаптях с онучами, перемотанными бечевой до колен. Не снимая с плеча мешок, не спрашивая, к кому в конторе толкнуться, Федор Пантелеевич прошел на крыльцо, ступил в прохладу коридора, тоже запруженного людьми, протиснулся к открытой двери, привлеченный громким разговором.

Говорил главным образом один казах, в спецовке, с брезентовым широким поясом, загорелый, скуластый. Он стоял перед лысым сухоньким человеком, плотно придвинувшимся к канцелярскому кургузому столику, говорил с акцентом, усердствовал руками, — сбоку, свисая по бедру, взвякивала цепь с крюком.

Прислушавшись, забыв на время, для чего явился сюда, Федор Пантелеевич наконец уловил, что казах требует перевода на другую работу: видно, наступил срок какому-то обещанию и такое уже повторялось, — казах на сей раз, верно, вел себя непреклоннее.