Владимир Фалеев - Дом моей судьбы

— Слушай, Саша, дай мне дневник Ксении, — вдруг предложила Аня.

— Зачем?

— Почитать…

Никогда нельзя было уследить за логикой Царьградской, беседует об одном, вдруг перепрыгивает на другое. Зачем ей дневник? Это школьное тайное сочинение девочки, которая училась когда-то в нашей школе, теперь оно хранится у меня в комнате общежития. В дневнике неодобрительные отзывы учениц о своем директоре школы — Илье Борисовиче. Быть может, у Ани вдруг мелькнула мысль использовать дневник много лет спустя против Кореня-старшего? Этого еще не хватало.

— Нет, Анечка, дневник я не дам!

Покинув дом Царьградской, я ушел на железнодорожный вокзал, просидел там на скамейке до пяти утра и поездом вернулся в город. С первым автобусом попал к себе в общежитие.

Дневничок Ксении, который Анечка просила, я ей все-таки дал… Звонила много раз по телефону, выманивала, умоляла. И я сдался — послал ей в Лесной по домашнему адресу кипу тетрадок ее школьной подруги. Стыжусь: зря это сделал; защищаюсь от ошибки только раскаянием… Дневник, которому я сам дал название «Ксения + Валера = Любовь!», с детских лет вела Ксения Комиссарова, в нее я влюбился в конце учебы в профтехучилище. После демобилизации из армии я самолетом добрался до Сургута, где девушка работала штукатуром и была секретарем комитета комсомола треста. Встреча у нас произошла в кирпичной коробке здания, объяснение — на чердаке… Да, мы поднялись с нею наверх, потолковали… И я убедился, что она мне не более чем соученица… Она жила мечтой стать актрисой, но не знала, как достичь заветной цели… Маленькая, быстрая, властная, Ксения удивила меня в тот день резкими перепадами настроения. Оказалось, у нее кто-то выкрал из чемоданчика, который хранился под кроватью, дневниковые записки. Мы обсудили беду, и я тоже забеспокоился за девушку: а ну как эти тайные записки попали в руки какому-нибудь хохмачу! В них нелестные отзывы о главном инженере треста, зарисовки с натуры подруг и товарищей… Одним словом, если секретный журнал пойдет по рукам в тресте, то Ксюше придется бежать куда глаза глядят. Спустившись с чердака, я нашел в прорабской двух парней, они по моей просьбе прочесали все комнаты общежития и обнаружили тетрадки в тумбочке той же комнаты, где жила Комиссарова. Связку тетрадок без ведома хозяйки вытащила из чемодана ее же «однокомнатница», а сама уехала в командировку. Получив от меня злополучные записки, Ксения тут же, на пустыре возле строящегося здания, бросила кипы бумаг в костер… Увидев, как черные столбы дыма танцуют на дневнике, я схватил палку и выбросил обугленный клубок бумаг на песок, затоптал тлеющие комки и, завернув обглоданную огнем, обугленную по краям драгоценность в газету, вернул хозяйке.

Шли годы. Потом я учился заочно в пединституте, изредка писал Комиссаровой. Она отвечала мне, но ничего большего, чем дружба, у нас с нею не вышло… Интерес к ребячьим тайным дневникам у меня возник еще в институте, затем усилился, когда я стал работать в райкоме комсомола. И, узнав о моем увлечении собиранием школьных записок ребят любых эпох, всех времен, Ксения, приехав в город, сама отдала мне свой дневник. Время отдаляет нас от событий, которые казались когда-то очень важными, от тайных переживаний, скрытых страстей и поступков, и мы уже не стесняемся того, что было с нами в детстве. Вот и Ксения подарила мне свою биографию переживаний. Дневник приобрел для меня большую ценность. Но об этом потом.

Так вот, не позже чем через полторы-две недели Анечка сама приехала в город, зашла ко мне в кабинет. Высокая, модная, пахнущая утонченными духами, обрадованно схватила меня за уши, тормошила, смеялась. Остались у нее от пэтэушных лет этакие развязные манеры… Ямочки на упругих щеках красили ее. Очень изящная женщина и, зная это, много себе позволяет, особенно среди мужчин.

Достав из большой кожаной сумки завернутый в бумагу пакет, Анечка торжественно положила его на стол:

— Спасибо! Мы проучили Илью Борисовича!

На мое недоумение она хохотнула:

— Мы — это я и Галина Викторовна!

Это сорвало меня со стула, я вскочил. Еще одна беда не улеглась, еще с гибелью Юли Князевой не все ясно, и вина на мне есть, а тут Царьградская затевает какую-то интригу против директора школы!

— Что вы натворили? — упавшим голосом спросил я.

— Успокойся… — погладила меня по волосам и, отскочив от стола, засмеялась. — Мы припугнули Илью Борисовича… Если он будет топить Галину Викторовну, то отдадим дневник следователю!

Я схватил со стола пакет и спрятал его в ящик.

— Да не бойся! — Она расхохоталась. — Мы ему просто отомстили…

— Совсем очумели бабы! Ты же учительница-комсомолка! Как тебе не стыдно!..

К моему удивлению, по лицу ее пошли красные пятна, оно исказилось возмущением.

— Ты чинуша, Сашенька! — не переставая улыбаться, но уже с недоброй интонацией проговорила Анечка. — Девочка повесилась! И ты прощаешь это директору школы?! Нас всех судить мало!

— Не кричи, пожалуйста! — попросил я ее, выбрался из-за стола. — Одного древнего философа спросили, какая разница между образованным человеком и необразованным. Он ответил: такая же, как между лошадьми объезженными и необъезженными… А другой философ сказал: самое трудное в жизни хранить тайну, не злоупотреблять досугом и терпеть обиду…

— Да, да, да, — обиженно затараторила Анечка, — мы, педагоги, тянем воз как лошади, но досуга у нас нет, и мы не прощаем обиду!

Сбивчиво, торопливо она обрисовала сцену использования дневниковых записок, которые побывали у нее в руках. Выбрав вместе с Галиной Викторовной несколько страниц из журнала, именно те места, где Илья Борисович объясняется в любви своей ученице, они вошли к нему в кабинет и попросили при них прочесть. Корень сидел за столом, углубившись в текст; он вдруг заерзал, потом руки его задрожали, он схватил на столе промокашку, закрылся ею и стал валиться со стула…

— Вам не стыдно? Какое издевательство!!! Илье Борисовичу за пятьдесят, он старик… по сравнению с вами! Его мог паралич разбить! — возмущался я.

Анечка, оправившись от смущения, возражала уже с усмешкой:

— Не разбил… Воспитанники не прощают учителям их ошибок…

— Ты воспитанница, но Галина Викторовна ему почти ровесница! Зачем ей-то эти дрязги?!

— В воспитании нет дрязг! — парировала Анечка, расхаживая по кабинету. — Педагог, как врач, обязан дать клятву чести. А он… бабник! На ком Илья Борисович женат? Может быть, тебе не известно? Гуля ему в дочери годится!

Я махнул рукой. Разве Анечку переспоришь! Следователь уже допрашивал по делу о гибели Юленьки Князевой и директора школы, и Галину Викторовну, и ее, Анечку, и многих учителей и учеников. За несколько суток до трагедии в Коммунарке тетка Дарья была в школе, беседовала сперва с Галиной Викторовной, затем по совету Галины Викторовны зашла в кабинет к Илье Борисовичу. Тетка Дарья не скрыла ни от Галины Викторовны, ни от Ильи Борисовича, что племянница беременна и, очевидно, от далеко зашедшей дружбы девочки с сыном директора школы. Какой совет дал тетке Дарье директор школы, никто не знает, и тетка Дарья молчит. А только совсем не случайно Юля торопливо собралась в город, в больницу — она намеревалась избавиться от плода… Вот в чем начало трагедии! Отец спасал и продолжает спасать своего сына от правосудия! Ему невыгодно открывать тайны сына…