Владимир Фалеев - Дом моей судьбы

Принимая школу, я не мог избавиться от ощущения своего ученичества, несправедливости судьбы, которая слепо наказала Илью Борисовича Кореня и назначила меня, его воспитанника, на его место. С малыми перерывами он директорствовал тут восемнадцать лет! Возвращаемся в кабинет. Теперь это мой кабинет… Илья Борисович вяло указывает: садись, мол, за стол. А мне совестно: это не стол, а трон, на нем чернильные пятна, оставшиеся от той эпохи, когда я бегал из деревни в школу. Это священный алтарь, откуда на нас, ребят, исходила справедливость и мудрость, определяя весь порядок нашей жизни не только в школе, но и за ее пределами — в наших избах, в бараках и на улицах. И мне предстоит сесть за священный стол, быть учителем учителей! Хвалить и порицать даже Галину Викторовну… Она зовет меня, как и прежде, Сашей.

— Я дал заявку на пять выпускниц педучилища и пединститута, — скрипуче произносит Илья Борисович. — Кирпичный завод строит жилой дом, ты, Александр, требуй для молодых специалистов две квартиры под общежитие…

Знакомит меня с кладовщиком, бухгалтером, кочегаром, слесарем. И вдруг среди деловых разговоров, едва рабочие вышли из кабинета, просительно сцепляет пальцы рук в замок:

— Зашел бы ты, Саша, ко мне вечером отужинать…

Не верю своим ушам: Илья Борисович предлагает мне быть гостем в его доме! Снисходит до дружеской встречи со мной! Я соглашаюсь, хотя мне и не очень-то удобно: на душе у него из-за снятия с должности муторно, и он, чего доброго, приглашает из долга вежливости. Где-то часа три спустя, освободившись от дел, шагаем с ним рядом по заснеженной, украшенной куржаком садов улице Лизы Чайкиной. Дорога укатана колесами машин, скользкая. Поворот — и мы упираемся в голубые с красными звездочками ворота. О! Нас ждут! Из калитки выныривает нарядная, в облегающем полное тело шелковом платье жена Ильи Борисовича — озорная, круглолицая Гулечка, бывшая моя соученица — Булатова. В ограде, будто часовые, два молодца в белых рубахах — Роман и Вениамин. Здороваясь с Ромкой и Вениамином, будто не узнаю их, будто между нами не было осеннего ночного происшествия. Гостиная с книжным шкафом во всю стену, в углу телевизор с огромным экраном, на подоконнике черный ящик проигрывателя, в простенке между окнами на гвозде ружейные чехлы, в которых ружья; висят два патронташа, поблескивающие капсюлями в патронах; сияет медью рукоятка ножа, спрятанного в кожаном футляре. Разглядываю крыло коршуна, прибитое к стояку стеллажа, трогаю пальцем чучело тетерева на полке. В доме царит дух охотников.

Длинный стол уже посередине комнаты. Гулечка быстро расставляет на скатерти тарелки, бутылки, стаканы, раскладывает вилки, ложки, ножи… Приветливое жилище Кореня, но напряжение, что мне придется как-то объясняться с его сыном, «ночным разбойником», не покидает. Меня усаживают по одну сторону стола, Илья Борисович занимает стул напротив, а ребята устраиваются с торца — от окна: они рядышком. Крепкие, веселые, беззаботные. Оба десятиклассники, оба комсомольцы, мое присутствие их чуточку смущает: перешептываются. Илья Борисович без лишних предисловий откупоривает бутылку водки. Ромка подталкивает ему четыре рюмки. Расставив наполненные на столе по персонам, Илья Борисович хвалит меня за что-то, вскидывает мерку с водкой вверх, произносит короткий тост в мою честь, заметив, что к этому угощению я не притрагиваюсь, удивляется:

— Ты что, вообще ни-ни?

— Совсем, — киваю я.

— По здоровью или из принципа? — выжидающе смотрит.

— Из принципа. Дал зарок не мочить губы…

Илья Борисович в замешательстве возвращает рюмку на скатерть, хмурится, видя, что ребята уже осушили свои, хмыкнув, выпивает водку.

— Ох, самцы, опередили батьку… — крякая, незло укоряет ребят и берется за закуску. — Не люблю с молодежью ханжества.

— Не пью, не курю, — виновато беру вилку. — Вы знаете, Илья Борисович, моих родителей, они у меня люди простые, грешные… Я как бы искупаю их грехи… Да и спорт не дозволяет…

— Это хорошо, — думая о чем-то своем, машинально соглашается он… — Хотя не в русских традициях.

— Руссо верил во всемогущество естественного воспитания, был против искусственных наслаждений. Но советовал изолировать воспитанника от опасного для него окружения. Мне больше нравится макаренковская система: вырабатывать положительные привычки тренировкой.

— О! Вот какой ты теоретик! — Илья Борисович обрадованно нагружал мне в тарелку салат. — Я ведь педагог-практик без малого с тридцатилетним стажем, у меня много хороших воспитанников. Директора заводов! Одна девочка стала главным инженером треста… Ксения Комиссарова… Не забыл ее? Жизнь — главный учитель, а мы лишь ее помощники.

— Нет, я с вами не согласен! — возражаю быстро. — Мы главные учителя, а жизнь — место испытания воспитанников.

— Я все лето работал в поле, кто там мне запретит курить? — нагловато вклинивается в беседу Ромка.

«Не расслышав» его, продолжаю общаться лишь с Ильей Борисовичем. Гуля ставила на стол тарелки с борщом, затем большую чугунку, наполненную жарким с картошкой. Она снует из кухни в гостиную и назад, совсем не вмешиваясь в нашу беседу. Ребята жадно едят; Илья Борисович заботливо напоминает мне, чего еще положить в тарелку.

— О, Александр Илларионович! — захмелев, развязно обратился ко мне Ромка. — С дисциплиной в нашей школе ничего не выгорит. У нас учатся разные подкидыши да безродные подбросыши…

Я поморщился.

— У вас есть комсомольская организация, которая живет по уставу?

Все за столом смолкли. Илья Борисович шутливо разрядил напряжение:

— Давайте я буду у вас председателем. — Он отложил вилку. — Ну, сынок, покажись комсомольскому лидеру! — И, глянув на меня с веселым прищуром, добавил: — Любят забияки поспорить со старшими.

Такого оборота беседы я не ожидал.

— Для дискуссии нужен предмет, — сказал я спокойно. — Интересно обсудить причины гибели школьницы Князевой.

Ромка быстро встал, глянул на меня недовольно и вышел из-за стола.

— Я любил ее… Да, я любил Юлю! Погибла случайно, следователь это признал. Зачем вы, Александр Илларионович, намекаете мне об этом?

Высокий, как и отец, только потоньше в кости, красивый, с роскошной шевелюрой, он удалился к книжному шкафу, отвернувшись от нас, разглядывает книги.

— Ну вот вы уже и повздорили. — Илья Борисович закурил, постучал вилкой по рюмке. — Ты, Рома, норов не демонстрируй и не увиливай от разговора. Девочка не перенесла испуга. Стресс, невроз, в сильном возбуждении покончила с собой. Умей объяснить!..

Илья Борисович налил себе водки в рюмку и выпил.

— А ты, Веня, чего молчишь? — обратился он к дружку сына.

Крепкий, с развитыми плечами, ясноглазый Вениамин неторопливо поднялся над столом, будто на уроке. «Да ты сиди, сиди», — пытался вернуть его в прежнее положение хозяин, но Вениамин остался на ногах.