Вячеслав Бучарский - Зеленый остров

— Да у меня сейчас есть задание, — сказал Игорь, стараясь не смотреть а глаза Коршункову. — Про Поликарпова должен написать. Ты слышал про такого?

— Слышал, — пренебрежительным тоном, ответил Коршунков. — Ничего, время на меня работает! Еще будет такое, что и меня везде станут показывать! У меня не сорвется, парнишка я четкий!.. Так что имей в виду, корреспондент. Вы ведь нашей славой живете. Вот, значит, дружись со мной, пока другие корреспонденты меня еще не откопали!

Игорь взглянул исподлобья на Коршункова.

— Знаешь, что мне Поликарпов говорил? Он сказал, что если тебе для личных нужд требуется одно ведро воды, то доставать из колодца надо все же два ведра: одно для себя, другое для общества, для народа. И в любой работе главное — не слава для самого себя, а польза для своего народа. Поликарпов считает, что честный труд соединяет каждого человека со своим народом, с историей своей страны, поэтому чувствует себя уверенно только тот, кто с народом прочно связан.

Коршунков снисходительно улыбнулся.

— Твоему Поликарпову теперь все можно говорить — он своего добился!.. Народ! А что это такое — ты знаешь?

— Ну, люди, соотечественники. Те, — вспомнил Игорь слова кузнеца, — кто для пользы жизни работает. Ведь жизнь и после нас должна продолжаться. Вот те, кто ради жизни старается, по совести живет — это и есть народ.

— А, все это только высокие слова! Ну где ты его видишь, народ свой?.. Вот я вижу: наш участок. Есть мастер Лучинин, которому хочется в начальники цеха продвинуться. Есть Сивков, который тоже хотел бы в начальники, да не повезло в жизни, образование подсекает. Есть Сазонов, который мне завидует, потому что я быстрее его работаю. И есть Витя Фролов, который вообще работать не любит!.. Ну, что, вот это и есть народ? Да просто-напросто люди… А все люди, между прочим, хотят одного и того же: полегче работать, побольше зарабатывать, покрасивее жить!

У Игоря Карцева еще не выработалось своего отчетливого представления о народе. Поэтому спорить с Коршунковым он не стал. Тем более, что его как-то коробило замеченное в интонации, в выражении лица Коршункова высокомерие. И он почувствовал, что может наконец сообщить Коршункову о самом главном.

— А ко мне вчера Зоя приходила, — сказал Игорь, глядя в спокойно-холодноватые серые глаза Коршункова. Когда Игорь назвал имя, взгляд Коршункова скользнул куда-то вбок, но тут же восстановился в прежнем направлении. — Просила передать тебе какой-то сверток. Вон он, на тумбочке у меня лежит.

Коршунков ткнул докуренную папироску в песок, ловко сплюнул в дальний угол ящика.

— А что там такое? — спросил он.

— Я не знаю, — соврал Игорь.

— Ну, неси его сюда… — распорядился Коршунков. — Посмотрим, что за посылка.

Игорь заволновался. Как-то смешно получилось: вроде он у Коршункова на побегушках. Но отказаться, устроить из-за пустяка сцену — тоже смешно! А Коршунков со спокойным видом ждал, когда Игорь поднимется и принесет сверток.

Игорь пошел. Взял сверток так, чтобы прорвавшую газету пушечку прикрыла ладонь.

Уголки губ Коршункова иронично сползли вниз, когда извлек он из газеты игрушечный бронетранспортер.

— Н-да… — врастяжку произнес он. — Вот так, значит, все и кончилось!.. Тебе такая игрушка не нужна?

От злости и обиды Игоря бросило в жар. Коршунков насмешливо — совсем как мастер Лучинин — предложил:

— Пойдем, Витюне Фролову подарим. Он же у нас вроде как ребенок, пусть забавляется!

— Зато ты уж очень взрослый! — не выдержал, сказал ему Игорь.

Но не легко было выбить из седла Сергея Коршункова. Он и на Игоря посмотрел с холодной усмешкой. Ничего ему не ответил, поднялся и, неся открыто зеленую игрушечную машинку, направился к станку, на котором резал трубы Витюня Фролов.

Сушкин был верен себе: приходил к Зое почти каждый вечер. Держался твердо, говорил в своей иронически-выспренней манере, только глаза выдавали его пьяноватой размытостью и попахивало от Сушкина вином ощутимо. Однако являлся ненадолго: пробыв минут десять — пятнадцать, уходил. Не пускать его у Зои не было сил: он говорил, что хочет посмотреть на дочь.

Наконец Сушкин сдался. В тот вечер он принес беличью шубку детского размера, отдал Зое и сказал, что это его подарок Леночке.

— Можешь не говорить ей, от кого, — разрешил Сушкин. — Но ведь это хорошая вещь, ты же ей такую не достанешь. Пусть Лена не мерзнет зимой…

У Зои при этом перехватило горло, стало трудно дышать. А Сушкин, откинувшись на спинку стула, продолжал насмешливым тоном:

— Ладно уж, так и быть, оставлю вас в покое… Я ведь тоже ошибся. Ехал сюда, надеясь совершить подвиг на бытовом фронте. За Зайцем я ехал — к той доверчивой глупышке, с которой мы жили когда-то в тюремной камере с узким готическим окном. Помнишь, на Гатчинской улице?.. Двор-колодец, восьмой этаж, целая куча звоночных кнопок сбоку от обитой черным дерматином двери… Очень романтическое было время!.. Ну, а теперь ты — другой человек! Голова!.. Пожалуй, еще заставишь по одной половице ходить. А я этого не люблю, разумеется… Итак, Зоя Ефимовна, у меня к вам две просьбы… Пункт первый. Ты Ленку особо против меня не настраивай, ладно? Вот когда зашевелится в ней личность, ты этой личности объясни ситуацию. Мол, существует на свете такой странный человек — дядя Боря Сушкин. И вот он обязательно и в любое время прибежит к Леночке на помощь, если его помощь потребуется. Вроде бы ангел-хранитель, готовый по первому звонку. Ну, а я постараюсь, чтобы о моем местопребывании вы всегда знали. И пожалуйста, не качай головой. Это ведь не для вас, а для меня в первую очередь нужно… Пункт второй. Завтра в семь вечера я отбываю из вашего богоспасаемого города. Смею просить о том, чтобы ты проводила меня. Обещаю, что обойдемся без поцелуев, только очень хочется, чтобы красивая женщина махнула на прощание кружевным платочком… Это каприз, безусловно. Но будьте так великодушны, Зоя Ефимовна! Для твоего кавалера такое — не урон, он даже может быть оставлен в неведении… Ну как, есть у тебя поправки к этой программе?

За все дни пребывания Сушкина в городе Зое так и не удалось заглушить в своем сердце ту потрясающую обиду, которую пережила когда-то в Ленинграде, в «тюремной камере» с узким окном, когда вот так же велеречиво Борис, спустя два месяца после свадьбы, объявил Зое, что жить с ней больше не может, потому что ему с ней тесно и скучно. А Зоя уже решила, что у нее будет ребенок. Развели их быстро, без канители, в том самом районном загсе, где и расписывались.

Теперь же Зоя чувствовала что-то похожее на вину перед Борисом. Вот ехал он сюда, за две тысячи километров, на что-то надеялся… Вот пьет ежедневно — и изо всех сил старается казаться трезвым… Ну почему не сказать этому потрепанному жизнью человеку «да», почему не помочь ему? Не умея объяснить этого самой себе, Зоя все-таки понимала, что снова полюбить Бориса она уже не в силах…