Наум Фогель - Главный врач

Алексей придвинул табурет к постели и сел.

— Мы пришли проведать вас, — сказал он.

— Спасибо, — тихо ответила женщина, и выражение удивления на ее лице стало еще заметнее.

— Мы с Александром Ивановичем — старые друзья, — поспешил объяснить Алексей, — в одном госпитале работали. Моя фамилия Корепанов.

— Знаю. Александр Иванович говорил, — произнесла женщина и заплакала. Она крепко зажмурилась и тряхнула головой. Сестра вытерла ей глаза марлевой салфеткой и сказала чуть слышно:

— Не надо, Лачугина.

— Это пройдет, сейчас пройдет. — Она посмотрела на Корепанова и сказала, улыбнувшись все еще сквозь слезы: — Не обращайте внимания.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Корепанов.

— Поправляюсь. Вот уже руки двигаться начинают.

Она попыталась поднять руку, но не смогла и опять улыбнулась, на этот раз уже виновато.

Алексей не спал всю ночь. Он все думал о том, как помочь Лачугину. С кем поговорить и как поговорить? В первую очередь нужно побеседовать с Вербовым. Но он в отъезде и вернется через несколько дней. Может быть, пойти в обком? Ведь Лачугин — коммунист. Обком обязан вмешаться. С кем бы поговорить там в первую очередь? С Олесем Петровичем? А не лучше ли с Балашовым? Нет, он еще слаб после операции. И потом он обязательно захочет помочь, начнет звонить во все инстанции, волноваться. А это ему сейчас и не нужно…

Утром Корепанов поднялся, разбитый от бессонницы.

Стоя перед зеркалом, он помахал гантелями, принял душ и почувствовал себя бодрым, будто и не было бессонной ночи. Пошел в отделение, сделал обход и поехал в обком.

— Ты это верно делаешь, что о товарище заботишься, — сказал Мильченко. — Но я тебе тут ничем не помогу и даже не знаю, что посоветовать. С Федором Тимофеевичем поговорить бы, но он в Киеве. Разве к Шульгину зайти?.. Пожалуй, стоит: он в юриспруденции силен. Да и как человек он тоже хороший — мягкий, отзывчивый.

О Шульгине говорили, что он покоряет радушием, вниманием и той участливостью, которая, не будучи подчеркнутой, еще более бросается в глаза. Но Алексею почему-то было очень тяжело с ним. Шульгин внимательно слушал, кивал головой, но в то же время вертел по настольному стеклу металлический шарик. Он не сводил глаз с этого шарика. И Алексей, помимо воли, тоже смотрел туда же. Блестящая поверхность этого проклятого шарика мешала сосредоточиться, отвлекала, заставляла напрягаться. Вместо лица перед глазами все время были руки Шульгина.

Алексей вспомнил, как отозвалась о нем Лидия Петровна. Это было месяца два назад в Доме санитарной культуры. Шульгин читал лекцию для медицинских работников. Читал, как всегда, очень живо и понятно. Лидия Петровна спросила:

— Что вас больше всего привлекает в нем?

— Он умный, — ответил Корепанов.

— А вот мне прежде всего бросается в глаза его чистота. Он весь какой-то по-особенному чистый, даже светится будто.

Алексей тогда засмеялся. Чистота. Подумаешь, достижение!.. Но сейчас, сидя в кабинете Шульгина, он с особой силой ощущал эту чистоту. Она чувствовалась во всем — в манжетах его сорочки с блестящими запонками, в накрахмаленном воротничке и аккуратно повязанном галстуке. И почему-то эта подчеркнутая чистота раздражала Алексея. Раздражала и улыбка Шульгина. Нельзя улыбаться, когда речь идет о такой трагедии, как у Лачугина!..

Когда Алексей закончил, Шульгин еще несколько секунд продолжал молча перекатывать по стеклу шарик, потом прижал его пальцем и посмотрел на Алексея.

— Так чем же я смогу вам помочь? — спросил он, продолжая улыбаться.

— Я знаю, что вы многим помочь не сможете, — сказал Корепанов. — Но посоветовать вы можете. Скажите, что делать?

— Не вмешивайтесь, — сказал Шульгин.

— То есть, как не вмешиваться? — опешил Корепанов. — Если видишь, что совершается несправедливость, как же можно не вмешиваться?

— Ведь этого Лачугина судил наш советский суд и по нашим советским законам. И если осудили, значит, правильно осудили… Я понимаю вас. Вами движут самые лучшие побуждения. Лачугин — ваш фронтовой товарищ, друг…

— И коммунист. Я потому и пришел к вам, что он, кроме всего, еще и коммунист.

— Он вор, — сказал Шульгин. — Понимаете, просто вор!..

— Вы не знаете, почему он взял.

— Это не имеет значения, важен факт.

— Как же человечность? — спросил Корепанов.

Он понимал, что этот вопрос не к месту, что надо бы говорить о другом и по-другому. Но Шульгин обрадовался вопросу.

— Человечность? — переспросил он. — А как вы думаете, во имя чего трудится наш советский суд? Во имя человечности. Изолировать вора от общества — это и есть человечность. Вот так.

Алексей понял: дальнейшая беседа ни к чему не приведет.

— Простите, что я отнял у вас столько времени, — сказал он подымаясь. — Я надеялся, что вы мне поможете. Видимо, это даже вам не под силу.

— Я вам дал хороший совет, — поднялся и Шульгин. — Не вмешивайтесь.

— Спасибо, — сказал Корепанов. — Но этим советом я не смогу воспользоваться.

Алексей не знал, что делать. Впервые в жизни он понял, что значит растерянность… Он никогда не знал одиночества. Потому что рядом всегда были надежные товарищи, верные друзья. И они почему-то всегда казались Алексею очень сильными, умными, знающими, а самое главное — всегда были полны желания помочь. Так было и в школьные годы, и в институте, и во время войны. Тогда, во время войны, было труднее. Но рядом были Иван Севастьянович, Полина Александровна, Аня, Назимов или тот же Лачугин. Они всегда готовы были помочь. Мало того, они умели помочь, умели подсказать, что делать, куда идти, как действовать… Сейчас тоже много друзей, но все они почему-то оказались беспомощными, как только дело коснулось дяди Саши.

Вербовой вернулся на следующий день. Алексей сразу же пошел к нему. Лидия Петровна обрадовалась гостю, захлопотала на кухне. Пока она стряпала, Алексей рассказал все Вербовому. Тот слушал и сочувственно кивал головой.

— Тут какая-то ошибка, — уверял Корепанов. — Я Лачугина хорошо знаю. Он на преступление не пойдет.

— Я проверю, познакомлюсь с делом, — сказал Вербовой. — Но учтите, Алексей Платонович, если беседовать с заключенными, то всегда получается, что они правы. Я бы хотел ошибиться, но боюсь, что Лачугин ваш осужден правильно. И дело тут не в предвзятости и не в ошибке, а в том, что время сейчас очень трудное. Каждый килограмм зерна на учете, и законы в такое время становятся более строгими.

На следующий день Вербовой позвонил Корепанову, сказал, что он проверил дело Лачугина и что там все по закону.

— Он вам ничем не поможет, — сказала Лидия Петровна, — хотя бы потому, чтобы кто-нибудь не подумал, что он сделал это для вас, своего близкого знакомого, человека, с которым работает его жена.