Наум Фогель - Главный врач

Алексей никак не мог сосредоточиться. Он грыз карандаш, подымался и начинал ходить по комнате из угла в угол, опять садился и снова подымался.

— Что тебя тревожит? — спросила Ирина.

— Вот слушай. — Он взял книгу, перелистал несколько страниц и стал читать — «Близок час, так жадно и напрасно ожидаемый в течение бесчисленных веков. Еще немного и человечество… найдет свое потерянное счастье и омоется от низких интересов и страстей, эгоистических и антисоциальных нравов собственнического периода. Оно… доведет до совершенства лучшие и благороднейшие качества человека. Счастливы, трижды счастливы люди, которым суждено это обновление!»

Он захлопнул книгу.

— Сильно, — сказала Марина. — Кто это?

— Лафарг. И это — о нас. Так вот я думаю: нескладно как-то иногда получается, «…доведет до совершенства лучшие, благороднейшие качества человека». Они уже есть — эти качества. Вспомнить хотя бы войну — фронт и тыл. Или вот… — Он взял газету, раскрыл ее. — Ученый заражает себя, рискуя жизнью, страшной болезнью, чтобы испытать новое лекарство. Человек находит портфель с деньгами. Двенадцать тысяч. Относит в милицию. Или вот… Юноша бросается в огонь, спасая ребенка, вытаскивает его из пламени и уходит, чтобы остаться незамеченным. И это, конечно же, тысячная доля того хорошего и благородного, что произошло в стране всего за один день. Самопожертвование во имя науки, честность, самоотверженность и скромность. А рядом — эти самые ракитины, Отнес бы деньги Ракитин? Лачугин отнес бы. Бросится в огонь, чтобы спасти ребенка? Вряд ли. Дядя Саша бросится. Не задумываясь бросится. Непонятно. Мы говорим о чуткости к людям, внимании к ним. Мы об этом твердим ежедневно. И это — не фраза. Это — знамя. Мы знаем, что это — знамя. Откуда же пятна на нем — порой несправедливость и никому не нужная жестокость?

— Может быть, мы просто не научились, как это делать — счастье? — сказала Марина.

— Так вот же, — взял со стола том Ленина Корепанов, — тут все сказано. Надо только по совести делать все, что тут сказано. — Он положил книгу на стол и посмотрел на часы. Пять. До темна еще добрых четыре часа. Можно, пожалуй, и на реку съездить. — Поедем на реку? А? — спросил он.

Марина посмотрела в окно.

— Гроза приближается…

— Грозы в это время у нас всегда короткие.

Марина встала и подошла к окну. Небо с горизонта заволокло тяжелыми облаками. Гроза шла с юго-востока. Огромное белесоватое облако вытянулось в длину. Оно быстро темнело. И под ним тоже все темнело — дома заводского поселка, река и противоположный берег. Вода в реке стала свинцовой.

— Это облако похоже на человеческую бровь, тронутую сединой и взлохмаченную, — сказала Марина.

— Да, похоже, — согласился Алексей.

— Бровь старика. Зловещая бровь старика.

— Ну, уже и зловещая, — усмехнулся Корепанов. — Впрочем, перед грозой облака всегда выглядят зловеще, особенно здесь, на юге.

— Ты не раздумал ехать на реку?

— Раздумал. — Он глядел на медленно приближающуюся тучу. — А в грозу хорошо под парусом. Когда ливень с ветром. Парус намокает, и тогда такая сила в нем, что лодка начинает стонать.

— А ты обещал покатать меня под парусом.

— Это небезопасно. Вот когда сделаю киль… И потом, надо тебе научиться плавать.

— Что делать, я боюсь воды.

— Когда человек не умеет плавать, он всегда боится воды. Но это можно преодолеть в себе.

— Ты уверен, что можно?

— Все можно преодолеть.

— И тоску?

— Какую тоску? — посмотрел на нее Корепанов.

— Ту, которая так одолевает тебя последние дни. Я уже заметила, когда у тебя тоска, ты тянешься на реку. Но сегодня мы никуда не поедем. Хорошо?

— Хорошо.

— Мы останемся и будем грустить вместе.

— О чем грустить?

— А вот ты мне расскажешь о том, что тебя гнетет, и мы тогда станем грустить вместе.

— Да нет у меня тоски. Просто я зол. Зол — и только.

— Тогда мы будем злиться вместе. Хорошо?

— Хорошо, — покорно согласился Корепанов.

Марина вернулась на свое место.

— Мне говорили, что у тебя очень тяжелый нрав, — сказала она, — тяжелый нрав и плохой характер. Не спрашивай, кто говорил, я все равно не скажу… Так вот, это просто удивительно, как люди иногда ошибаются. Ведь ты очень покладистый и добрый…

— Это не мешает мне злиться.

— Ты думаешь, что добрые люди не злятся? Ого, еще как злятся. Некоторые даже плачут от злости. Тебе не приходилось плакать от злости?

— Нет, когда я злюсь, мне сразу же не хватает воздуха и я начинаю задыхаться.

Марина посмотрела на него.

— «Задыхаться», — повторила она. — Задыхаться от злости. А что, это лучше, пожалуй, чем плакать… Плачут слабые и беспомощные. Вот я иногда плачу. А сильные, наверное, должны задыхаться.

Туча медленно надвигалась на город, она уже захватила полнеба. В комнате стало темно. И потому вспышка молнии показалась особенно яркой. На каменных плитах тротуара появились первые пятна дождевых капель. Алексей открыл окно. В комнату хлынул шум приближающегося ливня, испуганный шорох листьев и едкий запах пыли.

— У меня першит в горле от этого запаха, — сказала Марина.

— Сейчас пройдет. Это бывает лишь в первые минуты. Вот уже потянуло свежестью.

Он стоял, облокотившись о подоконник, смотрел, как хлещет мутная вода из водосточной трубы, и старался уяснить себе, что выводит его из равновесия, заставляет злиться. Медведев? Да, конечно. Хотя, если рассуждать спокойно, злиться на таких все равно, что злиться на арифмометр за то, что он показывает не ту цифру, какая тебе нужна. Медведевы делают только то, что им говорят параграфы инструкций, множество которых даже не поймешь, зачем и придуманы. А может быть, Мильченко?.. А что Мильченко? Ему поручили подготовить материал на бюро, он и готовит, изучает все, что имеет отношение к этому вопросу, — людей, качество обслуживания больных, постановку политучебы. Он обнаруживает один недостаток за другим и подносит их, не считаясь, нравится это тебе или нет. Он добросовестный. Смешно злиться на человека за то, что он добросовестный. И на себя за те или иные промахи тоже смешно злиться. Ошибки и промахи огорчают. Можно досадовать, по не злиться. Другое дело, когда знаешь, что ты прав, и не можешь доказать своей правоты. Это — злит.

— О чем ты сейчас думаешь? — спросила Марина.

— Я ничем не могу ему помочь.

— Лачугину?

— Да. Они будто сговорились, эти Шульгины и вербовые. Они не хотят понять самого главного.

— А что самое главное?

— Для них самое главное — корпус деликте — состав преступления. А так как состав преступления налицо… Они не хотят понять причин. Они не видят человека. Человек не может смотреть, как голодает его семья — жена, дети. Да и не воровал он, а подобрал у дороги. Он мог пройти мимо…