Наум Фогель - Главный врач

— Для меня, как хирурга, все звенья этой цепи совершенно ясны.

— Мы сейчас имели возможность познакомиться с вашей точкой зрения, уважаемый Михаил Осипович, — сказал Мильченко. — Я могу с ней согласиться, но… скажите, почему автор письма все же оказался прав? Откуда он мог знать, что вторая почка больна? Почему Корепанов не сохранил препарат? Почему удаленная почка не была отправлена в патологоанатомическую лабораторию?.. Надо ли было вообще оперировать Сенечкина?..

— В истории болезни имеется подробное описание. Операция была обоснована.

— Я с вами согласен, Михаил Осипович. Но ведь не я задаю эти вопросы. И не в моем мозгу возникают эти тысячи «почему». А отвечать на них надо.

— Нет, не надо. Нельзя учинять расследование по анонимным письмам. Такие письма надо немедленно сжигать как заразу, потом тщательно мыть руки мылом и проветривать помещение. Или вам не нравится такая точка зрения?

Мильченко молчал.

— Что же вы молчите?

— Не каждому скажешь, что думаешь о его точке зрения.

Федосеев пригладил свои серебристо-белые седины и промолчал.

Обсуждение докладной записки продолжалось долго. Все двадцать пять страниц были так измараны, что их пришлось перепечатывать заново.

Мильченко пригласил Корепанова.

— Прочитай, Алексей Платонович, я хочу, чтобы ты был в курсе дела. — И он положил перед Алексеем отредактированный вариант докладной.

Корепанов читал не торопясь, время от времени делая пометки в блокноте.

— Ты потом сможешь сделать выписки, я тебе копию пришлю. А сейчас читай подряд, чтобы сохранить цельность восприятия.

— При вторичном чтении кое-что можно упустить, — сказал Корепанов.

— Ну, читай, читай…

Он полез в карман за портсигаром, раскрыл его, извлек последнюю папиросу и покрутил ее между пальцами. Папироса рассыпалась. Мильченко тихонько защелкнул портсигар.

— Курите! — не подымая головы, пододвинул к нему пачку папирос Корепанов.

Мильченко взял папиросу. Он курил, откинувшись в кресле и искоса поглядывая на Корепанова. «Ничего, — думал он, — молодцом держится».

Алексей закончил чтение и тоже закурил.

— Ну, что скажешь? — спросил Мильченко.

— Добротно сделано. — На совесть.

— Согласись, Алексей Платонович, комиссия работала без предвзятости.

— Комиссия, возможно, и в самом деле так работала, но докладная записка составлена все же предвзято.

— Я понимаю, тебе неприятно… Я бы тоже на твоем месте чувствовал себя отвратительно. Но это не дает тебе права обвинять меня и членов комиссии в предвзятости. Что тут несправедливого?

— А вот хотя бы это, — опять раскрыл папку Алексей. — «По мнению авторитетных специалистов, таких как Шубов и Ракитин, Корепанов, явно переоценивая свои силы, берется за сложные операции на легких, что приводит к чрезмерно высокой смертности».

— А разве Шубов и Ракитин говорили не так?

— Так. Но выводы вы сделали неправильные. Ракитин не является авторитетным лицом в этой области: он ушник, а не торакальный хирург.

— А Шубов?

— Шубов тоже не может считаться авторитетом: он таких операций не делает… А что касается «чрезмерно высокой смертности», то она пока еще, к сожалению, чрезмерно высокая и в других лечебных учреждениях, которые занимаются такими операциями.

— Хорошо, — сказал Мильченко. — А что еще тебя не устраивает?

— Вот это, — перелистал несколько страниц Корепанов. — Тут в разделе идейно-политической работы написано — читаю: «Корепанов мало работает над повышением своего идейно-политического уровня. Сказал, что в настоящее время изучает Манифест Коммунистической партии, но конспектов не представил и на вопросы отвечать отказался».

— Но ты же действительно отказался! — изумился Мильченко.

— Вот вы бы и написали, отчего отказался. Я ведь хорошо помню, как было. Вы меня попросили перечислить разделы Манифеста. Я сказал, что оглавления выучить не успел. Потом вы попросили перечислить работы Ленина и Сталина, имеющие отношение к Манифесту. Я сказал, что изучать на память список рекомендованной литературы — не обязательно. На этом «экзамен» и закончился. А вы пишете: «Корепанов мало работает над повышением своего идейно-политического уровня».

Это же необоснованное заключение!.. Однако я не возражаю против такой формулировки. Только учтите, Манифест я хорошо знаю, даже лекции читал, и если я об этом скажу на бюро, вам будет не по себе, Олесь Петрович… Впрочем, я этого не скажу. Думаю, до анализа идейно-политической работы дело не дойдет…

— Я тоже так думаю, — поспешил согласиться Мильченко. — Но если ты настаиваешь, я эти строчки могу вычеркнуть. Они сути дела не меняют… Но здесь обвинения посерьезнее: сделки с колхозниками, грязные махинации со спекулянтами — спирт налево и направо, грубость, нарушение финансовой дисциплины — сплошное беззаконие. Это же факты, Алексей Платонович, и далеко не все. О поборах с больных я не писал.

— Это еще что? — удивился Корепанов. — О каких поборах?

— Старика Никишина знаешь?

— Ну, знаю… Ах, вот оно что!.. — Корепанов сделал глубокую затяжку. — Не думал, что…

— Так вот, я о нем не писал, пощадил тебя, — не дал ему закончить Мильченко.

— М-да, — горько улыбнулся Корепанов. — Мерзости у нас еще много. — Он стряхнул пепел с папиросы и спросил, опять пристукнув пальцем по папке — Если не секрет, Олесь Петрович, скажите, чем все это кончится? Не бойтесь, говорите напрямик. Истерик не будет. Из партии выгонят или нет?

— Ну, что ты? Это ведь у тебя не от злого умысла. А выговор запишут. Возможно, даже строгий. И от руководящей работы тоже, надо думать, отстранят… Ты на меня не обижайся. Я говорю только исходя из своих предположений.

— Проект решения вы писать будете?

— Я.

— Значит, так и напишете: за то-то и то-то раба божьего Алексея от руководства больницы отстранить и вынести строгий выговор с занесением в личное дело? Так?

— Примерно.

— Ну что ж, спасибо за откровенность. Все-таки с вами легко.

В комнате несколько минут было тихо. Слышно было только, как тянул папиросу Мильченко.

— Послушай моего совета, Алексей Платонович, — наконец произнес он. — Подай заявление об уходе.

— Ну, а если я подам…

— Это изменит дело. Возможно, и на бюро тогда вопроса не будем ставить — решим в рабочем порядке и все.

Алексей подумал немного.

— Нет, Олесь Петрович, — сказал он решительно. — Уйти по собственному желанию — значит, признать себя виновным во всем, о чем здесь написано. А тут… Ну, что тут?.. Деньги незаконно израсходовал на мясо? Так это в интересах больных, в карман себе я этих денег не клал. Трубы водопроводные за спирт выменял? Так здесь они, трубы, в больнице. И вода по ним течет. Пенициллин у Невинской реквизировал? Стекло самовольно с баржи взял? Так можно было бы за давностью об этом и не упоминать. Но все равно, если бы сейчас пришлось, я точно так же поступил бы!.. Груб с людьми бываю? Да, не умею перед сволочами реверансы делать!.. Нет, уйти по собственному желанию — это унизительно. Это все равно, что во время драки упасть на спину и лапки задрать… Другое дело, если в драке свалили тебя. Тогда что ж, в драке — как в драке… Нет, заявления не будет, Олесь Петрович!..