Сергей Залыгин - Соленая Падь. На Иртыше

Но все равно — ни один год не распаханный, даже не стравленный скотом увал стал нынче огневой позицией; в березовом колке, в который однажды только и забрел отбившийся от косяка необъезженный конь, скрывалась кавалерийская засада; в темных камышах, усыпанных утиным пером, тайно жгли костры остатки чьих-то войск.

А может быть, на нераспаханной, на неузнанной, непонятой этой земле с домами-времянками, без монастырей и памятников, без дорог и путей не могли люди, не воюя, начинать жизнь?

Мещеряков, Петрович, Струков, Гришка Лыткин, еще несколько всадников рысили с Семенихинского на Моряшихинский большак.

Молчали.

В водянистом горьковатом воздухе — тишина, степь клонилась в зиму. Длинными неровными полосками молочно-белого снега заштопаны были кое-где низинки, разъемные борозды пашен. Снег выпал позавчера, стаял, только эти заплатки и застал нынче вновь пришедший сумеречный холодок. В тусклое небо тоже тускло и бесконечно глядели стылые озера, кое-где курились паром, в других местах в густой неподвижной воде тонули блики неяркого, низкого солнца, иные озера были густо усыпаны черным семенем утиных табунов, утка кучно облетывала озера, видимые справа от проселка, стаи то рассыпались по озерному коричневому прибрежью и по дальнему горизонту, то свивались в черные клубки… Падала в озеро одна стая — тут же где-то вздымалась другая.

Утиный предотлетный гомон несильным ветром сносило на сторону, заглушало похрапыванием коней, перестуком подков по мерзлой земле, но время от времени гомон этот вдруг накатывался на всадников, и кони поводили острыми ушами, а Гришки Лыткина кобыла почему-то всякий раз откликалась ржаньем.

Ехали в Старую Гоньбу, в нынешнее расположение полка красных соколов. Спешили. И в этой спешке, и в чуть горьковатом пасмурном воздухе, и в его пасмурной же тишине, и даже в утином прерывистом гомоне слышался Мещерякову запах войны, уже близкого сражения.

Начинало все чаще казаться, будто вся война в это сражение уложится. Вся — в одно. Победить в нем — и все победы, сколько их есть, — в твоих руках… И серое небо, по-осеннему глухая степь, вся жизнь — все раз и навсегда отступится от тебя со своим судом, который начался над тобою в выселке Протяжном, да так и не кончился. Нет, не кончился: тихо и незаметно, а все еще тянется за тобою след в след, за пешим и за конным, и днем и ночью.

Нынче утром, постучавши в дверь, к Мещерякову в его штабную комнату вошел Струков — он был теперь адъютантом при главкоме, доставил сводки.

Выглядел бодро, и только на лице красовался у него синяк. На всю левую скулу.

— Это кто же тебе врезал? — рассеянно спросил Мещеряков. Присмотрелся. — И ловко врезал-то!

Струков было замялся, потом сказал начистоту:

— По зависти сделано. Своим же. Штабным.

— Как так?

— Просто!

— Все ж таки?

— Ну, вы, Ефрем Николаевич, свое взяли? Погуляли, да? И мы тоже захотели, хотя, конечно, не в том самом уже мировом масштабе. А все ж таки. Тут и вышло.

Мещеряков почуял — кровь бросилась у него к лицу, но Струков сказал еще:

— Это ничего, Ефрем Николаевич. Вы сводки читайте!

Мещеряков стал читать.

Сообщалось — на полустанке Елань сгрузились голубые уланы — крупная часть, и еще одна — анненковских казаков-добровольцев. Численность той и другой пока неизвестна.

Сообщалось — на западной ветке появились бронепоезда, при одном — две, при другом — три платформы с артиллерийскими орудиями. Противник приступил к восстановлению разрушенного пути на подступах к станции Милославка.

Сообщалось — перебежчик слышал приказ генерала Матковского, зачитанный перед строем полка: села Соленую Падь, Луговское, Моряшиху и Панково взять любыми средствами, затем сжечь, жителей уничтожить. На месте сел поставить по черному столбу.

Мещеряков забыл о Струкове, о его синяке.

Черный столб представился ему. Высокий, круглый, наверху — перекладина.

Потом, в одну какую-то минуту, он мысленно перебывал на всех дорогах, их тоже представил — с перелесками, с мостами и низинами, с деревнями, которые вдоль дорог растянулись улицами, а переулки эти дороги пересекали поперек.

Карасуковская дорога — та была в стороне. Сутки-двое в конном строю нужно было добираться к ней с полустанка Елань. Открытая и с редкими населенными пунктами, она удобна для кавалерийского рейда в самом начале, после — вступала в топкую местность, пересекала несколько оврагов и выход обеспечивала прямо на оборонительные сооружения Соленой Пади… Нет, это было не то.

И Убаганская — не то. И Знаменская. И Семенихинская.

А Моряшихинская?

До сих пор, пока противник действовал пехотой, Мещеряков не опасался этой дороги: ее легко было контролировать, делать на нее налеты из бора. Теперь положение менялось. Теперь представилось — из Моряшихи кавалеристы углубляются в бор, пересекают его… Скрытный бросок — сорок верст — и с противоположной стороны боровой ленты казаки и уланы снова пересекают бор, теперь уже в обратном направлении, и вот она — Соленая Падь, с юга. Открытая, беззащитная, лежит перед ними на склоне, падающем в сторону озер. Линии обороны можно рассмотреть только в бинокль, глядя прямо на север… «Если теперь согласовать рейд с моментом решительного удара на Соленую Падь с других направлений…» — подумал Мещеряков и позвал комиссара Петровича, а также нового начштабарма Безродных.

Безродных состоял помощником при Жгуне, держался всегда в тени, может быть, потому, что в прошлом тоже был офицером. Однако Жгун оставил его вместо себя, этого было достаточно, чтобы относиться к нему с полным доверием.

Новый начштабарм сунул руки в карманы потрепанных галифе, снятых, должно быть, с какого-то юнкеришки и слишком узких ему в коленях, прошелся по комнате туда-сюда, а подойдя к карте, молча, точь-в-точь как делал это Жгун, ткнул в нее пальцем.

Показал не куда-нибудь, показал Моряшиху.

И Петрович понял, и все трое они окончательно поняли, пережили одинаковую боль: придется снова брать эту постылую Моряшиху! Никому — ни белым, ни красным — до нынешнего дня всерьез не нужную и все-таки уже не раз переходившую из рук в руки. Придется. Немедленно.

В отличие от Безродных комиссар Петрович говорил громко, довольно долго, без конца допытывался: а что будет, если противник постарается свой рейд совершить, но Моряшиху — обойти? А что, если из Моряшихи кавалерия пойдет не в самостоятельный рейд, а вместе с пехотой? Что должны в это время делать луговские? Что — главный штаб? Самая большая группа партизанских войск под Знаменской? И та, которая поменьше, — под Семенихиной?

Струков сказал:

— Все одно белый сделает, как товарищ главком говорит, — пойдет с кавалерией бором, бором от Моряшихи!