Сергей Залыгин - Соленая Падь. На Иртыше

— Все… — опять ответил Мещеряков, а потом еще сказал: — Слушай, Жгун, а ведь они тебя растерзают, заеланские. Им другого выхода не будет!

И он это не зря сказал.

Некто, как Жгун, был самым настойчивым сторонником объединения армий.

Некто, как Жгун, был за переход верстовских вооруженных сил в Соленую Падь.

Армия это знала, лучше других знал Куличенко. И чем больше за это время каратели совершили в Заелани — выпороли, убили, сожгли, ограбили, — тем труднее было представить себе, как Жгун явится к заеланцам? Лично к главкому Куличенко?

Отчаянно храбрый и будто бы добродушный, будто даже с ленцой, Куличенко страшен в злобе: глаза наливаются кровью, на бороду обильно течет слюна.

Видел однажды Мещеряков, довелось увидеть, что тот — кровоглазый, мокробородый — сделал с пленными карателями!

Остановить Куличенко могли только ужасные мольбы — когда падает перед ним человек ниц, хватает за ноги, с земли молит о пощаде. Но ведь Жгун на землю не падет!..

Панковский, начальник РРШ, нагнувшись к Тасе Черненко, вполголоса спрашивал:

— А детки есть? Товарищ женщина, есть у товарища Жгуна детки?

Тася повела плечом, отвернулась. А Мещеряков опять знал: детей у Жгуна двое. Еще жена и мать. Все на белой территории. В Забайкалье. Под атаманами Семеновым и Калмыковым…

— Поманивает к своим-то? К своим — поманивает, а нас обходишь маневром? — И еще что-то хотел сказать Брусенков Жгуну, но остановился.

Проголосовали. Жгун опять сказал:

— Спасибо… У меня — все, — и сел.

— Да… — сказал Кондратьев. — Да-а… Вот так. Армия что же, будет без начальника штаба?

Жгун ответил ему:

— Главкому нынче необходим не столько начштабарм, сколько настоящий комиссар. Комиссар есть — это товарищ Петрович. Поскольку не все полностью в курсе дела, прочти, товарищ Мещеряков, последний приказ по армии. Прочти весь — от начала до конца.

— «Славной крестьянской Красной Армии главнокомандующий товарищ Мещеряков со штабом шлют сердечное приветствие…» — стал читать Мещеряков. Он читал, Жгун на него смотрел, а он читал все громче и громче… Приказ снова оживал перед ним, снова он этому приказу подчинялся с тем необыкновенным желанием, которое было пережито им нынче утром.

О сапожниках очень громко прочел.

О ротах спасения революции, об окончательном назначении комиссаром армии товарища Петровича.

Петрович, когда о нем читалось, встал, тоже руки по швам… И Жгун опять почему-то встал в это время, и Кондратьев с матросиком Говоровым.

А Брусенков сидел, молчал со странным каким-то и не сразу понятным ожиданием. Но потом Мещеряков понял: Брусенков ждал, нет ли в приказе чего-нибудь и о нем. Не упоминается ли он? Нет, Брусенков не упоминался. Ни хорошо, ни плохо — никак.

— «Наша победа — неизбежна! Светлый день соединения с непобедимой Красной Армией — неизбежен!» — закончил Мещеряков. Подошел к Жгуну, протянул приказ: — Передашь заеланцам.

— Будет сделано.

Они четко козырнули друг другу, стоя «смирно», и Мещеряков вышел в ограду, тотчас направился к Гришке Лыткину.

— Ну, Гриша, какая жизнь? — спросил строго и как будто все еще глядя в лицо Жгуна.

— Распрягать? Распрягать, Ефрем Николаевич? — вместо ответа спросил Гришка и тут же тронул коней. А супонь на кореннике так и не затянул, дуга болталась в гужах туда-сюда. Подъехал к побеленной конюшне.

— Ай-ай, Гриша! Ай-ай! — пристыдил Гришку Мещеряков. — Супонь-то! Дуга-то!

Распрягали вместе, поставили гнедого обратно в конюшню, под беленый потолок… «Что за хозяин жил? — почему-то спрашивал себя Мещеряков, распрягая. — У себя дома над головой так только один белый крест и поставил, а в конюшне на два, а то и на три слоя потолок покрыл известью, даже будто бы с синькой? Что за кони жили под белым потолком?»

Опять похлопал гнедого по теплым губам и сказал ему:

— Ты гляди, негодяй, гляди, гнедой, что мы с тобой едва не сделали? После доказывали бы, что мы — не Куличенки!

Вышли в ограду Довгаль и Петрович.

— Слушай, Мещеряков, — сказал Петрович, уже снова шутка природы, не строгий, не похожий на судью, удивленно помаргивая желтыми ресницами, слушай, а урманный-то главком просит у тебя бумагу!

— Какую?

— Что его армия — это твоя армия. Что назначаешь его командующим северной группой своих войск.

— И все еще за кольт держится?

— Представь.

— Пустая ведь кобура-то… А что ты в ответ?

— Сказал — вряд ли он такую бумагу получит.

— Постеснялся? Больше сказать постеснялся?

— А ты? — вдруг снова осердившись, спросил Петрович. — А ты?

— Я?

— Просидел все чрезвычайное совещание, проморгал. Будто дело тебя не касается, будто не о тебе речь! Ушел в себя, да? А выхватил бы пистолет, в потолок — раз, два! — пальнул. По-партизански! Поставил бы вопрос: либо ты, либо Брусенков! Поставил, вот мы бы все и задумались. Понимаешь ты Брусенкова, знаешь его. Но нету тебя против него! Почему?

— Это потому, что не умею я на подсудимой скамье сидеть, Петрович. Не получается.

Тут вмешался Гришка Лыткин:

— Он-то, Ефрем-то Николаевич, выходил ко мне со штабу, велел запря…

— Гришка! — перебил его Мещеряков. — Мигом в штаб, принеси мне трубку. На подоконнике лежит.

Гришка кинулся, Мещеряков его вернул.

— Отставить, Гришутка! Трубка-то вот она, в кармане оказалась!

Довгаль сказал:

— Это Жгун нас многих ныне обезмолвил. Это он сделал.

И они все снова замолчали, потом Петрович пошел обратно в избу с ответом к урманному главкому, а Мещеряков, поглядев ему вслед, сказал:

— Окончательный комиссар! Не обижаешься?

Довгаль вопроса будто и не заметил. Присел рядом на конюшенную подворотню.

— Вы бы, товарищ Довгаль, маленько в сторонку, — опять заговорил и тронул его за плечо Гришка. — Ефрем Николаевич может просто так гнедого по берцу вдарить. А он, гнедой, может с этого слягнуться знаете как? Живого человека вовсе не оставит!

Сказал это Гришка заботливо. Он уже похлопотал, задавая коню сенца, из кармана вытащил кусок ситного, подставил ситный под теплые и мягкие лошадиные губы.

Довгаль и Гришке не ответил, заглянул Мещерякову в лицо.

— Ты его должен понять, Ефрем, — сказал Довгаль, и Мещеряков догадался: Брусенкова он должен понять. — А он — тебя. Вы же одной веры. И когда народ поднялся на вершину своей вековой идеи о счастье и человечестве, а мы, идейные, спустя два года после революции, после всей пролитой крови, все еще не умеем понять друг друга, — разве это допустимо? Тогда что же человек может? В чем тогда сила и решительность к новой жизни? Брусенков — это же великой силы человек, но только от кого ученый? От врага! От врага ученье необходимо, но надо помнить — ученье это ядовитое. Он — не помнит. Нет! Как враги с им, так и он с ими и даже со всеми другими… Отчего бы это, Ефрем? Может, оттого, что от врага не уйдешь, не откажешься, хочешь не хочешь, на его глядишь, его разгадываешь, а вместе с тем — учишься его хитрости и повадке, а друзей — что же? — друзей выбирают сами, ну, а когда так, то и легко от их самому же отказываться. Нынче что я от его услышал? Ужасные слова: не он к луговским, а луговские к ему пришли, ему обязаны! Или он забыл, как Луговское истекало кровью, принимало удары изверга рода человеческого? Оно истекало, а мы благодаря этому успели сделать штаб в Соленой Пади, после — объявить его главным. Или забыл он, как братский памятник ставили в Луговском нынешним летом и он сам же торжественно, со слезами на глазах, говорил имена павших героев, клялся — они вечно будут жить в сердцах? А сегодня уже как попало пинает мертвых! Стелет их под себя! И это — при товарище Петровиче, который больше всех нас организовывал и создавал главный штаб! И это — в своей же идее? Но ведь идея — она даже в самую долгую жизнь сроду не укладывается? — Довгаль помолчал, спросил: Понимаешь ты меня, Ефрем?