Юрий Бедзик - Каждая минута жизни

Для заводчанина Зарембы тут был действительно рай. Целыми днями у него в ушах — грохот, скрежет, гул, целые дни, а порой и ночи проводил он около металла, имел дело с механизмами, станками. А вот окунулся в эту тишину, и она его вдруг придавила, обезоружила, обезволила.

— Ну, так как, попробуем наше рыбацкое счастье? — сказал, выйдя на скрипучий песок, Антон Иванович.

Он бросил в прозрачную воду горсть каши, прицепил к крючкам кукурузные зерна, воткнул свои удочки в берег, разделся и в черных, почти до колен, сатиновых трусах устроился на песке под кустом. Тело у него было белое, рыхловатое, и, казалось, вместе с одеждой он снял с себя всю солидность известного хирурга.

Максим сел поодаль. Загоревший, крепкий, рядом с пожилым Богушем он казался совсем мальчиком, и от этого чувствовал себя не очень удобно. Может, не стоило приглашать его с собой? И разговор не клеился, и рыба не ловилась. Все шло не так, как хотелось бы.

Вдруг Богуш повернулся к Зарембе.

— Как все-таки тесен мир, Максим Петрович. Только что виделся с вашей женой, а тут и вы со своей лодкой… Вы меня просто выручили. Мой товарищ целый час возился с мотором. Думал уже пойду домой. А так хотелось сюда, на реку… Что-то сердце стало последнее время прихватывать…

— Вы ее, наверное, возле театра встретили? — перебил Заремба, не вникая в то, что он говорит, а думая о своем.

— Нет, нет… В клинике, в приемном покое. Сидит и плачет. А я, поверьте, женских слез совершенно не выношу. Материнское горе… Что может быть страшнее?

Заремба не поверил услышанному. Они же так по-деловому, так спокойно все обсудили. Сегодня вечером у нее трудный спектакль, должна быть уже в театре, а она — вон где… Плачет в приемном покое. Это при ее-то характере… Наверное, что-то надумала. Или наоборот — передумала… Господи, этих женщин не поймешь…

Антон Иванович ничего определенного сказать не мог. Валентину, мол, не пускали к дочери, у девочки как раз были процедуры…

Солнце спряталось за тучу. Островок сразу же утратил свои яркие краски, стал серым, неприветливым, прибрежные кусты зашелестели, по воде пошла рябь. Поплавки нетерпеливо закачались, запрыгали на волне. Клева не было. Казалось, рыба утратила всякий интерес к рыбакам и залегла на дне реки.

Стало прохладно, неуютно. Богуш набросил на плечи полотенце, ссутулился, следил, не отрывая взгляда, за поплавком, но Зарембе показалось, что он что-то ищет среди водной стихии. Что он хотел узнать? Что угнетало его душу?.. Вдруг он поднял глаза и строго посмотрел на Зарембу.

— До меня дошли слухи, Максим Петрович, что вы оставили свою семью. Это правда?

Такого вопроса Заремба не ожидал. Был он несправедливым, даже обидным. Кто кого оставил — это еще нужно разбираться. Однако оправдываться не стал.

— Плохо у нас… Не знаю, как будет дальше. Мы стали словно чужие…

— Чужие!.. — Богуш опять впился глазами в поплавок. — Это отговорка. Ваше общее горе делает вас не чужими. Скажите лучше: рассорились из-за каких-нибудь мелочей. Вот и все.

— Ну, рассорились, — покорно согласился Заремба. — Пусть рассорились…

— А вот и не пусть! — вдруг взвился Антон Иванович и так дернул удочку, что поплавок на сизых волнах испуганно нырнул, вынырнул и безвольно повис на леске. — Видите? — укоризненно кивнул головой на поплавок Богуш. — Висит и не дергается. Куда я его закину, там и будет плавать. Вот так и вы. Силы воли у вас нет, дорогой Максим Петрович.

— Почему это нет?.. Есть, — не совсем уверенно пробормотал Заремба, почувствовав вдруг в душе неприятный холодок.

— А-а!.. Не говорите. Знаю я вас, волевых! — досадливо отмахнулся Богуш. — Все вы герои на работе. Штурмуете, боретесь за правду, за выполнение планов, а дома, простите… как поплавок. Куда закинут, туда и плывете.

Заремба весь напрягся, недобро прищурился. Однако сдержал себя, смолчал. Где-то краешком сознания почувствовал правду в словах Богуша. Ну, да бог с ней, с той правдой. Ничего не изменишь. И Валю не вернешь… Максим пожал плечами, стараясь говорить спокойно. Собирается увольняться из театра, уедет на юг, подыщет себе другую работу, в другом театре, тут, в этом городе, ее артистический путь окончился, тут она никому не нужна, тут ее не любят, не ценят…

— Как это никому не нужна? — возмутился Антон Иванович. — Почему же ее не любят и не ценят? А вы?.. А еще один человек? Вы знаете, о ком я.

Зарембу его слова застали врасплох. О ком, действительно? Но вдруг, будто прозрев, он вспомнил больницу, вспомнил свою измученную дочь, жалостливую улыбку на бледных губах. Детская душа все чувствовала, все понимала. Ребенок мучился от того, что у них не складывалась жизнь.

Да, Антон Иванович, конечно, думал о Светочке. Он должен был спасать ее от смерти и думал о ней. И поэтому многое стремился узнать, и в предчувствиях своих был безошибочно точен.

— Извините меня, дорогой Максим Петрович, за мою грубую откровенность, такой уж у меня характер, но я вам скажу правду, — произнес Антон Иванович, слегка погасив в себе раздражение. — Я буду делать вашей дочери операцию. Надеюсь, не осрамимся, сделаем… Верю, что у нас все будет в порядке. Но потом?.. Не уверен, что потом все будет в порядке… — Богуш взмахнул удочкой и как можно дальше забросил крючок с поплавком. — Боюсь я за нее. Не знаю, переживет ли ваша дочь ту более тяжелую операцию, которую вы с Валентиной Порфирьевной хотите устроить ей своим разводом. Сможет ли хрупкое детское сердце вообще перенести такую операцию?

— Я думал, Света все видит… — попробовал возразить Заремба.

— К сожалению, дорогой Максим Петрович, она слишком многое видит, — задумчиво глядя на поплавок, произнес Богуш. — Только мы, взрослые, не всегда это чувствуем.

Он поднялся на ноги, расправил плечи. И в этот момент, словно по мановению волшебной палочки, из-за лохматой тучи ослепительно ударили последние яркие солнечные лучи. Днепр заиграл, заискрился, и все вокруг стало просторным и бескрайним…

Были поздние сумерки, когда Заремба пришвартовал лодку к причалу. Вышли на берег, вытащили из лодки рыбацкое снаряжение: удочки, подсаки, мешки. Улова совсем никакого. Вовсе неудачным оказался этот вечер. И настроение тоже скверное. Попрощались на причале, и каждый молча пошел в свою сторону.

Величественно и нерушимо, словно средневековая крепость, стоял на днепровской круче дом Порфирия Саввича Курашкевича. Летняя ночь осыпала звездами заднепровские дали. Внизу шумел, переливался голубым лунным светом Днепр, сверкали гирлянды огней на мосту метрополитена, тишина застыла в оврагах, в зарослях кустов, на безлюдных аллейках около монумента Матери-Родины.

Поблескивал оконными стеклами дом Курашкевича. Спал возделанный хозяйской рукой сад, дремали за сараем садовые лопаты, затаились скрученные в толстые кольца поливные шланги, неподвижно застыла тачка на толстых резиновых колесах. Все было объято сном, спокойствием. Хорошо поработали тут руки Курашкевича, все до кондиции довели. Можно теперь только радоваться этому, гордиться тем, что ты законный владелец такого богатства. После того как вчера под утро наконец был закончен летний домик, вся усадьба словно заулыбалась, стала еще красивее и… хорошо подскочила в цене.