Юрий Бедзик - Каждая минута жизни

Но на душе у ее хозяина не было радости, и сон никак не шел к нему. Только досада, страх, лихорадочные мысли. Курашкевич сидел на лавочке возле возведенного домика, еще пахнущего краской, сырым бетоном, свежим деревом, и курил сигарету за сигаретой.

Что-то крутит зять, отмалчивается, а ведь обещал забрать свое заявление. Кошмарные видения роились перед глазами: звонок из заводского парткома… вызов к Сиволапу… повестка в прокуратуру… здоровые, плечистые парни с невозмутимыми лицами проводят у него обыск: «Где ваши накладные?.. Где квитанции за оплату труб, цемента, кирпича?..» Правда, Кушнир твердо обещал выручить из беды. Пришлось отвалить-таки ему порядочную сумму. Услуга за услугу, как говорится. Позвонил вечером и тонко намекнул, что, кажется, дело пошло на лад. На базе угроза погашена, там не докопаются, все чин-чинарем. Но вот народный контроль, возглавляемый зятьком, у которого ни совести, ни чести, его докладная в партком, еще могут повернуть дело ой как круто! Откуда же он взялся, этот зять?.. Какая злая судьба принесла его в дом Курашкевича? С самого начала был он словно чужой, не пожелал откликнуться на призыв Порфирия Саввича, когда тот, еще в первый год их совместной жизни, намекнул на возможность повести дела в цеху разумно, чисто, по-дружески. Хорошо помнит Порфирий Саввич те дни. Не раз и водочка ставилась на стол, и за Днепр, на луга выбирались, пикники устраивали пышные, с рыбной ловлей на ночных озерах! Другой бы зять принял протянутую руку: с вами я, папаша! А этот — просто живодер!.. Выскочка… Пошел войной против своих, блеснуть решил бескорыстием. Правда, тут во многом, думалось Курашкевичу, они сами виноваты. Валя виновата со своими капризами, театр виноват, режиссер этот, вся их шатия-братия, шумные премьеры, театральные балы, крики «браво!», за которыми зятек будто бы и потерялся, сник, ушел в забытье. Разве не случалось так, что она, потаскуха паршивая, являлась домой под утро с набухшей от выпивки физиономией, с нацелованными губами? Было, было… Помнится, однажды Света заболела, зимой как раз, пурга на улице метет, свищет, сугробы кругом навалило, сам черт ногу сломает, свет отключился почему-то, газовые баллоны не подвезли из-за снегопада, в комнатах стужа. Светочка плакала, а они вдвоем с Зарембой сидели возле девочки, сказки ей рассказывали, как могли утешали ее. А та все: «Мама! Где мамочка?» Когда же мать-то появится в своей лисьей шубе, в рыжем заснеженном меху? Думали, хоть молока принесет. Днем еще позвонили ей в театр, сказали, что дочь заболела, что врач задерживается. Ты же мать родная, это ж твоя кровинка, ручонками к тебе тянется, в глазах мольба! А она, паскуда, бросается к шкафу, вещи заталкивает в чемодан… «За мной сейчас машина придет, летим в Ташкент на показательные гастроли». Другой, на месте Максима, патлы бы ей пооборвал. Какие гастроли?.. Даже Курашкевич тогда озверел: «Не смеешь! Я запрещаю!» А он, словно одуванчик божий, развел руками, улыбнулся печально, только в глазах заблестело: «Пусть едет, Порфирий Саввич, раз надо. Мы уж сами как-нибудь управимся». Вот и спрашивается, мог ли он ее за все эти выверты любить по-настоящему? Пусть ты и первоклассная актриса, пусть и дом этот твой, и сад над Днепром, и моторка внизу у причала. Нет, сами оттолкнули, дураки набитые! Упустили, проворонили, дельного парня другим отдали. Да что там говорить!.. Курашкевич знал, сколько «пустующих девиц», по его собственному выражению, пялило глаза на зятя, звонили ему вечерами, словно бы случайно забегали в дом, приносили книги, конспекты, чертежи, устраивали тут институты на дому. Вот, видать, он уже где-то и пристроился, не боится остаться без крыши над головой. Дура ты, Валька! Дура! И отца своего погубишь, и дочь осиротишь, и себе черную судьбинушку приготовишь с холодной вдовьей постелью… Одно слово, беда. Уехать бы отсюда поскорее. Чтобы хоть здоровье последнее уберечь. А то, не дай бог, придется идти на поклон к своему фронтовому товарищу Антону Ивановичу Богушу, просить, как милостыни, сердечных капель. А еще чего хуже — ложиться к нему на обследование. Шестьдесят давно стукнуло — мужские дела теперь сами напоминают о себе: ночей-то ведь не спит, раза по три кланяется горшку… Тут тебе и простата, и аденома, и циститы всякие… Откуда все только берется на человеческую голову?.. Нет, житья здесь не будет. И пока друг ждет на Кавказе, нужно собирать манатки…

Не спалось и Зарембе. В последний раз, твердо знал это, он лежал на веранде, на неудобной раскладушке, считал звезды на небе. И казались они ему такими весело-безразличными, и вся окружающая его ночь тоже такой отстраненной, чужой, что просто диву давался, почему он здесь, на этой земле, и какое отношение имеет ко всему большому миру.

Нынче начальник цеха, как бы между прочим, бросил ему: «Дурак ты, Максим Петрович, со своим упрямством. С программными-то станками пока задержка. Моих старичков ты не осилил. И не трепыхайся! Пусть люди спокойно живут. Все придет в свое время. Без крови, без страданий, без нервов…»

Может, он и прав был, этот Кушнир. Все хотят поудобней устроиться, чтобы без нервов, без страданий. Однако жизнь — штука нелегкая, это тебе не ручеек среди камешков, который перепрыгнешь и ног не замочишь. Тут на каждом шагу то овраг, то обрыв, то пропасть. И каждый по-своему их обходит…

Перемигивались в чернильной глубине неба звезды; смотрел в эту безграничную пустоту Заремба и такую думу думал. Нет, не хочет он быть похожим на ползучих насекомых, которые только и ищут теплое местечко в ложбинках, ямках, болотцах. Не хочет верить в такое мудрое-премудрое существование. До сих пор не кривил душой, не заползал в теплые уголки. Завтра же переселится к Николаю Онисимовичу, коменданту, а потом найдется и ему койка в какой-нибудь маленькой комнатушке. Наверное, надо и Вале предложить перейти туда. Законные же они, пока в браке состоят. Не разводились… Только она ни за что не пойдет с ним… И что со Светой делать, неизвестно. Ей после операции будет нужен покой, домашний уют… А где его теперь взять?

Подумал о дочери с такой жалостью, что горло сдавило. Что же это на самом деле-то происходит?.. Ребенок в больнице, один, мучается в ожидании операции, а они тут ссорятся, потонули в мелочных делах, дома строят, ревнуют… Главное сейчас — спасать Свету. Завтра суббота, он пойдет пораньше в больницу, принесет ей что-нибудь вкусненькое. Может, еще раз удастся поговорить с доктором Богушем. Жаль, что сегодня почему-то не получился разговор. Не может такого быть, чтобы солидные врачи, цвет медицины, светила хирургии, и не спасли Светку, беззащитную, худенькую, замученную девочку. Не может такого быть! Не может!..

Утром Заремба отправился на базар, купил апельсины и в десятом часу был уже в приемном покое. В субботу здесь людно: родственники, знакомые. Слышны невеселые речи: этому вроде получше, тот температурит, а тому уже и лекарства не помогают. Чаще бы сюда заглядывали Курашкевичи, на горе человеческое смотрели вблизи, какое оно страшное, неотвратимое. А то бегают, суетятся, хватаются за посты, становятся в очереди за коврами, мебелью — и сколько человеку надо? Совсем немного…