Юрий Бедзик - Каждая минута жизни

Ему удалось проскользнуть мимо дежурной. Буркнул ей что-то неразборчивое, мол, его ждут в ординаторской, вызвал лечащий врач. Сорвал в гардеробной с вешалки халат, кое-как завязал на шее тесемки и через две ступеньки побежал наверх.

Третий этаж. Длинные коридоры. Фикусы в кадках. Зачем они?.. Чтобы напоминать о том другом мире, мире счастливых, здоровых людей?.. Или для того, чтобы угодить начальству? Больные с землистыми лицами бродят в серо-зеленых больничных халатах, молча выглядывают в окна, а два мальчугана примостились на подоконнике, играют в шахматы. Жизнь!.. Каждый, как умеет, прячется от своей болезни. Не хочется человеку верить, что ты уже навеки здесь, и не будет у тебя других коридоров — только эти длинные, однообразные, с рядами палатных дверей, с казенными табличками на них. На то и врачи в белых халатах, чтобы не верилось. Может, поэтому больные так спокойны и уверены и даже немного безразличны?

Подошла Мария Борисовна в белом халате. Заремба ее хорошо знал и испытывал к ней глубокое доверие. Подала ему руку, приветливо улыбнулась.

— Как там Светочка? — спросил Заремба и отважился взглянуть в глубину ее темно-карих глаз.

— Готовим, — ответила сдержанно. — Пойдемте.

Повела за собой в глубину коридора, мимо дверей, дверей, дверей… Почему она идет так быстро, можно подумать, что ее гонит страх? Или что-то уже случилось этой ночью? Почему не захотела поговорить с ним? Почему сразу же повернулась к нему спиной? Он следовал за ней послушный, предупредительный, в своем коротком, почти детском халатике, шел и не мог поверить, что был тут вчера, что уже десятки раз проходил этими коридорами, где за каждой дверью кровати, за каждой дверью ожидание, отчаяние, уныние. Как же бессилен человек перед самым страшным врагом своим — болезнью! Как ничтожно его могущество перед собственной немощью! Мария Борисовна открыла дверь и пропустила вперед Зарембу.

Света лежала с капельницей. На маленьком иссушенном личике застыло выражение безразличия. Когда он сел около нее на стул и положил на тумбочку целлофановый кулек с апельсинами, она, не поворачивая головы, тихо сказала:

— А мне сегодня мама приснилась.

Он настороженно замер.

— Мама тебе передавала привет, доченька…

— Спасибо, — сказала она пересохшими губами.

Он смотрел на капельницу — две стеклянные колбы, наполненные желтоватой жидкостью, от которых тянулась резиновая трубочка к Светиной руке, к сгибу на локте, где она была тщательно прибинтована. Заметил на бинте пятнышко крови, яркое, как сок вишни, и ему сделалось нехорошо. Воздух в палате был спертый, тяжелый, тут, видно, почти не проветривали. На двух кроватях под стеной лежали поверх одеял женщины в халатах и тихо между собой переговаривались.

Он тоже сказал вполголоса:

— Позавчера мама играла в театре. Такая смешная комедия! В зале все смеялись. Мама была красивая, веселая.

Света, скосив глаза, посмотрела на отца, будто увидела его впервые или рассмотрела в нем что-то новое, необычное.

— Ты тоже смеялся? — помолчав, спросила она.

— Я не был на этом спектакле, — сказал он.

— Почему?

— У меня была вторая смена.

— А-а… Жаль…

— Мы еще пойдем с тобой…

— Нет, не пойдем.

— Говорю же тебе: пойдем! — даже рассердился Заремба. — Вот сделают операцию, ты выздоровеешь, и мы пойдем в театр.

Света поморщилась. Она совсем не то хотела сказать… Нет, нет, она знает, что будет операция, что ее положат на высокую тележку, но потом она уже никогда не увидит маму. Он быстро положил на ее свободную руку свою тяжелую ладонь, мягко погладил ее, попытался даже выдавить из себя улыбку. Сказал, что потом они будут ходить в театр и в кино каждую субботу. И на Днепр будут ездить, брать на прокатной станции лодку…

— Я не хочу в театр, папа, — громко сказала Света с неприкрытым раздражением.

Одна из женщин на соседней кровати подняла голову, с интересом посмотрела на Зарембу.

В колбе стало меньше желтой жидкости. Света как будто это почувствовала, с тревогой посмотрела на стеклянную посудину. Заремба знал, что в таких случаях зовут сестру, чтобы переставила зажим и пустила жидкость из другой колбы, хотел уже встать, но Света качнула головой и попросила его не выходить. Она и сама может переставить зажим, это совсем просто. Вот так… Левой рукой потянулась к тумбочке, улыбнулась и, глубоко вздохнув, строго повторила:

— Я, папочка, никогда не пойду к маме в театр. Никогда! — В ее голосе прозвучала интонация взрослого человека, обида, измученность, затаенная боль… — Она… не любит тебя, папа.

И быстро отвернулась, так, словно что-то мелькнуло за окном и привлекло ее внимание.

Максим сидел ошеломленный, не знал, что сказать.

Зашла Мария Борисовна, приложила ладонь к Светиному лбу, дружески улыбнулась Зарембе, поправила на Свете одеяло. Он встал. Смотрел на дочь, искал слова прощания, но в горле стоял ком. Ничего не мог сказать ей.

Быть отцом в такие минуты — тяжело. Когда-нибудь он, конечно, объяснит ей все. И она сама решит, на чьей стороне правда. Она будет строгим судьей и никого не пощадит, он это знает.

— Я приду завтра, — только и смог произнести.

Света глянула на него, слабо улыбнулась.

— Приходи, папа, — ласково сказала она, и глаза ее заблестели.

На улице было душно. С неба лились потоки солнечного жара, город пылал, асфальт, дома, деревья словно выцвели, обесцветились, людей почти не было. Все на Днепре, в садах, парках. Заремба шел по бульвару Шевченко, спускаясь к Крещатику, и тень от стройных тополей вела его вниз, обдавала холодком. На лавочке сидели молодые женщины. Одна из них, похожая на Тамару, внимательно посмотрела на него и, слегка прищурившись, улыбнулась.

Почему же так щемит в груди?.. «Она… не любит тебя, папа». Не любит, не любит. Маленькое сердечко, и то почувствовало… Наверное, давно заметила, только в себе носила, скрывала, и от этого было так больно… пока не выплеснулось все наружу. Мало ей своей боли, теперь еще душа болит за отца. И как сурово судит. Словно ей дано высочайшее право, высочайшая воля. Недаром говорят: «Устами младенца глаголет истина…»

Это был вечер дружеских откровений. У них получилось все так легко и просто, будто они были знакомы очень давно. И это знакомство заставляло их быть предельно честными и искренними. Николай Карнаухов и Бетти вторично навестили Тамару и, воспользовавшись услугами ее подруги, преодолевая расстояния и границы, снова дозвонились до Ульма. А потом Бетти записала на пленку удивительный, полный тревоги и тоски, рассказ Тамары и поняла, что эти новые для нее люди стали очень близки ей своей бескорыстностью и поразительной человечностью. Редко она встречала в жизни таких людей. И теперь хотелось узнать друг о друге как можно больше. Такие далекие, разные, непохожие, они, оказывается, могут быть словно родные. Она расспрашивала Николая о родителях, о семье, о его родном доме, и ей показалось просто невероятным, что отец Николая погиб уже после войны от рук бандитов. Она, конечно, что-то слышала об одном таком политикане у себя, на Западе. Украинец по происхождению, он служил нацистам, потом, после войны устроился под крылышком американских оккупационных властей. Его называли в прессе «мучеником», «патриотом», «борцом за права человека», она даже помнит, что в одной газете, очень влиятельной и солидной, депутат бундестага разразился огромной хвалебной одой в честь годовщины смерти этого политического мужа. А у него, оказывается, вон что на совести! Тысячи убитых, замученных, задушенных, закопанных, и среди этих тысяч — отец Николая, которого он даже не помнит. Давно это было, только фотография в семье осталась, и на этом пожелтевшем снимке отец, молодой, красивый, в офицерском кителе, с орденами и медалями, такой, каким он был перед смертью, моложе, чем Николай сейчас. Карнаухов слабо помнил своего отца, только знал, что был он добрым, хорошим, большим, нежными руками он любил гладить сына по голове, а потом брал этими руками автомат, вставлял в него диск с патронами и среди ночи по тревоге исчезал, и так почти ежедневно, летом и зимой, до того страшного дня, когда он ушел и уже не вернулся.