Виктор Козько - Но Пасаран

В эту книгу, под бумагу компрессорами начали закачивать, вдувать отраву, яд люди в болотных резиновых костюмах и в противогазах, насколько безголосые, настолько и глухие в резиновой своей охранительности и укупоренности, неуклюжие, будто и на самом деле марсиане. В каждую страничку — полосу, пока она не расправится, не взбухнет, как пуховая подушка.

Я книги люблю, люблю и бумагу, как что-то дарованное богом, может, большее даже, чем хлеб. Краюха хлеба, как бы там ни было, а перепадает каждый день. Бумага же у нас редкость, может, потому, что на ней деньги печатают. И как увидел я, что с бумагой делают, у меня мурашки по телу побежали. Я ведь прежде, чем книгу читать, иной раз нюхаю ее, особенно если она новая и краска еще не отпахла. Дурная, наверно, привычка, но собака все новое тоже сначала на понюх берет. Так вот и я. Я еще не знаю, о чем и про кого в той книге будет, но перед тем, как полюбить ее, пройтись глазом по строчкам, должен сжиться с ней, принюхаться к ней. И тогда я вижу книгу, слышу ее.

Что же тогда получается? Конечно, я понимаю, не маленький, что дела­ется все для моей же пользы. Пользы моих батьков, пользы нашей земли, чтобы убить в той же земле зловредных американских раков и жуков, чтобы они не пакостили той же нашей земле, а это значит и нам. Помочь мне. С нашего молчаливого согласия, с согласия и разрешения наших отцов на тех сотках вершилась и казнь. Принародное убийство еще невидимых, только- только рождающихся садов. Будущих садов, наших уже, марсианской шпаны и детворы. Будут ли цвести когда-нибудь сады на Марсе? Отцы свои сады выру­били сами, когда их оглушили налогом. Оглушили и залили слезами глаза на всю жизнь. А мы заложили свои сады. Заложили без чьей-либо команды или приказа, подчиняясь чему-то высшему в нас или на небе, тому, что требовало наше простое человеческое. И было это так.

Неожиданно для себя мы вдруг обнаружили в году липший день. И не просто день, а праздник. Не совсем, конечно, лишний, а не замечаемый, поте­рянный или украденный у нас. Кто его только смог украсть, не представляю. Хотя, лучше не надо, понимаю: красть можно все, даже землю. И это не будет воровством, а скорее доблестью — оттяпать у соседа метр-другой земли. Пере­ставить ночью столбики, перенести межу — и все. Правда, назавтра вам могут проломить голову. Но тут, как говорится, знает кошка, чье мясо съела. Украсть же день, посягнуть на время — это было что-то уже совсем фантасти­ческое и невероятное. Но так было.

И день тот был не будничный, обычный, а самый что ни на есть великий и праздничный. Новый год. Начало года, начало новой жизни. И у нас его украли в самом начале. Сперли при всем честном народе, среди бела дня. И сказали, что так надо. И все поверили и согласились.

Мы, правда, подозревали, догадывались, что день такой где-то все же есть. И именно в этот день среди лета в невыносимую уже духмень кто-то ставит в ночи и зажигает свечки. Ничто, даже украденное, не пропадает ведь бесследно, где-то оно все равно должно выплыть, обозначиться.

Праздник не праздник, но в тот день отцы наши не ходили даже на работу, а мы в школу. Не ревел поутру деповский гудок. Но мы и помыслить не могли, что гудок тот такой важный, веселый и праздничный. Больших праздников по разрешению у нас в году было два: Октябрьская и Первомай. Остальные не совсем запрещенные, но и явно не дозволенные: Михайло, Петро, Покрова, Пасха. Пасху отсюда вообще-то надо особо выделить. Пасха тоже великий праздник, только отмечать его нам категорически было запрещено. Но мы не подчинялись.

Тут мы открыто бунтовали и отмечали, как могли. Но об этом позже. Полуподпольные праздники для нас больше были праздниками живота. Мы досыта наедались. Новый год нами никак не отмечался и не замечался. А тут мы его вдруг обнаружили. Но Пасаран нашел среди зимы.

— Крест на пузе — есть такой праздник. Пьют шампанское и ситро, дают конфеты, ставят и зажигают елку. Приходит Дед Мороз.

Шампанское я видел и знал, что это просто перевод денег. Насчет Деда Мороза кое-что слышал. Ходит какой-то красноносый придурок с торбой. И если его хорошенько попросить, может что-нибудь и сунуть в руку тебе. Но мне он ни разу ничего не сунул. Обман. А с елкой все было ясно. Тут я мог поспорить с Но Пасараном и поспорил:

— Это какая же еще елка?

— Обыкновенная, что в лесу растет.

— Обыкновенной не бывает. Есть елка одна. И она — буржуазная.

— Сам ты буржуазный...

Довод, как видите, известный. Когда нечем крыть: сам дурак. А следую­щий ответ: от дурака слышу. Но мне было чем крыть.

— Если она не буржуазная, то почему ее под нашим городом вырубили! Твой батька пошел бы советскую елку вырубать? Молчишь, не пошел бы. А ходил, и мой ходил.

— Ходил... Ходили... — Но Пасарану не было чем крыть. Но он заупря­мился: — А все же она не буржуазная.

— Но и не советская.

— Человеческая.

— Это что-то совсем новое уже...

В общем, слово за слово, и мы решили как раз под Новый год мотнуться на товарняке или сходить пешком куда-нибудь, где елки растут, проверить, какого она класса. Ехать на поезде — отпало. Вокзал и подъездные пути были густо оцеплены милицией. Как раз из-за этих непонятного классового происхо­ждения елок. Всех, кто попадался с елкой, ловили и лепили штраф. Это нам не подходило, но поддало азарта: что мы, не настоящие марсиане, пальцем деланы, не сможем обдурить лягавых? Да это же ведь святое дело. Как за убитого паука — бог сорок грехов спишет. Пойдем пешком, волка ноги кор­мят. Только куда вот идти, в какую сторону кидаться, где спряталась эта очень и очень сомнительная елка: зимой и летом — одним цветом?! Раз спряталась, конечно, буржуазная. Но ведь и на живого буржуя интересно хотя бы одним глазком глянуть, скрутить ему шею. У батьки окольными путями и хитрин­ками выведал: кажется, елки растут за три села, две речки и одно непроходи­мое болото, за двенадцать верст от нашей улицы.

Двенадцать туда, двенадцать назад — двадцать четыре. Шесть километров в час подбегом и по хорошей дороге, четыре — по нашей ходьбе и бездорожью

— шесть часов. Многовато, но выбрали день, когда в школе шесть уроков плюс пионерский сбор. И махнули с уроков и сбора. Дорога была, как сте­клышко, набита, наезжена. Мы к такой не привыкли и потому, конечно, не дошли. Хорошая зимняя погода и кони виноваты были. Проклятые кони, всю дорогу выложили яблоками. В одном месте поиграли в футбол, в другом, солнцу стало стыдно за нас. Покраснело оно и покатилось на заход. А мы одолели только чуть больше половины пути. Пришлось бегом бежать домой. А дома:

— Почему так поздно? Где шатались?

— Нигде не шатались. Пионерский сбор был. И завтра будет, сбор дру­жины...

Это мы уже по дороге назад сговорились, что завтра пойдем снова. Пио­нерский наш тот сбор затянулся на три дня. Следующий день был повторением первого. Даже лучше. Правда, мы прошли два села и две реки. Остановились у села третьего, последнего. И вновь вынуждены были поворотить назад.