Виктор Козько - Но Пасаран

Так вот у меня с этим проклятущим колорадским жуком начиналось. Все заплакали, а я обрадовался. И все лето гнулся в крюк за тем жуком. Один, никому ни слова не говоря, чтобы никто меня не опередил, не перехватил мои три тысячи триста рублей. Я свой народ хорошо знаю. Лущил и трущил этих заокеанских диких кабанов прерий. Крылышко к крылышку, лапка к лапке. Я их любил, я молился на них. Чистейшей воды килограмм, высшей пробы воздуха. Добрую торбу воздуха, озона.

И с той торбой я огородами и кружно по железнодорожным путям бро­сился на базар в ларек. А тот нос в ларьке:

— Что это ты мне принес? — даже очки снял.

— Оденьте обратно свой нос. Верните на место очки и смотрите.

— Мне не надо одевать свой нос. Я хорошо вижу и без очков. Очки я могу дать тебе, чтоб ты вышел и доску почитал. Ты ведь умеешь читать, гра­мотный?

— Я грамотный. Я умею не только читать, но и считать.

— Так вот там, на доске, написано, что мы имеем заготовительный ларек, а не зоологический магазин. Я заготовитель, а не учитель ботаники. Рога и копыта я еще беру. Даю хорошим мальчикам очень приличные денежки. Новенькими пятачками.

— А мне надо не пятачки копейками, а пятерки и червонцы, можно рублями.

— Кто это ко мне пришел? Сумасшедший мальчик! Из него, правда, вырастет очень хороший хозяин. Ко всему, ты еще и очень красивый мальчик. Совсем-совсем как мой старший внук...

Я все понял. Потянулся к своей торбе с лапками и крылышками и не выдержал, заплакал над ней.

— Мальчик, — вопросительно склонился надо мною нос, — это ты сам, один все собрал?

— Сам, один. Кто же мне соберет еще.

— Мальчик, я плачу вместе с тобой, — сказал нос, — я, правда, горько и долго плачу. Тебя очень крепко, тебя совсем обманули. А это значит, что ты уже начал жить. И у тебя хорошая голова. Дураков и мертвых у нас совсем не дурят. Но ты уже и через обман сделал в своей жизни первое большое и полезное дело. Скажи мне, кто твой отец, и я ему буду спасибо. Я пойду в школу и буду спасибо твоим наставникам. Я скажу всему городу, какой хоро­ший мальчик растет в нашем городе. И весь город будет тебе спасибо. И вот тебе первая награда от меня и города. Петушок-свистулька. Дуй сюда. От этого в голове совсем неплохие мысли. Лучше аппетит и настроение.

— Ты еще и издеваешься надо мной, проклятый нос.

— Нет, мой мальчик, послушайся старика Хаима, который тоже когда-то хотел разбогатеть, но бог спас его, послал вот такого петушка. Он дунул ему сюда и все понял. И теперь просит бога об одном, чтобы тот каждому вовремя дал по петушку. Это прочищает мозги, гонит дурные мысли. Смотри, совсем новенький петушок-свистулька и совсем бесплатно. И вот еще совсем новень­кие пять копеек. Береги их, не трать. Береги, как первую свою трудовую медаль. И будет у тебя много. Ты вырастешь, будешь...

Я схватил свои крылышки и лапки. Проклятый нос. Конечно, я вырасту, буду, найду тебя. Тебя уже, может, и не будет, но останется твой внук. По этому петушку-свистульке я найду его. И будет он у меня дуть петушку в дырочку и собирать крылышки и лапки жуков из штата Колорадо, которых ты же сюда и завез, потому и отказываешься принимать. А я уже не сомневался: именно он колорадского жука и заокеанского рака на мою картошку натравил. Из-за него страдала вся наша улица и все другие улицы, что разместились за путями, сеяли и ели картошку.

Теперь тому жуку и раку была объявлена смертельная война. Я дунул подаренному мне петушку в дырочку и осознал, что война справедливая. Они ведь захватчики. А с захватчиками у нас один разговор: смерть. В одном нос оказался прав. Петушок действительно был волшебным, здорово мозги чистил. Жалко, что нос только мне одному подарил петушка, а я не все запомнил из его слов. По такому бы петушку надо было дать каждому на земле, может, многое бы на ней не случилось, а если случилось бы, то совсем- совсем иначе.

Нашу улицу заполнили серые машины с серыми железными бочками вме­сто кузовов. Улица начала оправдывать свое название. Стала действительно марсианской. По ней пошли люди в болотного цвета резиновых и прорезинен­ных костюмах и в противогазах. Наши заборы, хлевы, хаты и сотки, собаки и куры никогда не нюхали и не видели таких, онемело замолкли, поджали хво­сты. А эти, из наскочившего десанта, тоже ведь были люди. И их форма самим им была непривычна. Тело их бунтовало, не сживалось с резиной. И ходили они замедленно, как опоенные. Но эта замедленность и опоенность была предупреждающе грозной: будешь возникать и на тебя накинут такой вот намордник-противогаз. И даже самое простое действие, вершимое ими, было страшно, потому что исходило, скорее, не от человека, а от той оболочки, формы, в которую он был запакован. В человеке в форме всегда почему-то больше формы, чем человека.

Так было и здесь. Марсиане-инопланетяне овладели улицей. Они были разумны, а улица глупа. Они знали, что, зачем и как делать. А дома, сотки должны были только подчиняться и гадать, что из этого получится. И все невпопад. Невпопад ждать боли и ласки. Смеяться, где надо плакать, плакать, где смеяться. Так наши сотки, земля на глазах теряли искренность и достоин­ство. Земля, сбитая с панталыку непредсказуемостью тех, кто по ней сейчас шел, теряла свое, что было у нее, и наше, что мы дали, живя на ней. Боялась, ненавидела, но одновременно, затаив дыхание, терпела, чтобы не сотворилось что-нибудь совсем уже страшное.

Заранее очищенные от всего живого, малой даже травинки, сотки, слегка вскрикнув, приняли килограммов по двести — триста толстой рулонной бумаги. Пришельцы же только покончили с выгрузкой бумаги, прошлись с ревизией по соткам и сразу же принялись за людей, хозяев этих соток: всех чисто вон. На двадцать четыре часа. Коров в хлевы не загоняли, они как были на улице в тот день, так и остались. С хлевов выгнали поросят и курей. Люди покинули хаты, не споря. А с поросятами, с курами хватило мороки. Редкой бестолковости живность, ни за что не хотела понять, что все делается ради ее же пользы.

Улицу, словно здесь шла охота на волков в загон, опоясали со всех сторон красными флажками. Под красными флагами дозорщиков бумагой выстлали поля, сотки за хатами и хлевами. И стали наши сотки как огромная разверстая книга для великанов. Богатырская книга, в которой ничего не прочитать, потому что ничего не написано. При пустых хлевах и покинутых избах, кото­рые сразу же утратили все человеческое, чистое поле-книга. Земля сдалась, выбросила белый флаг. И под этим белым флагом был особенно жалок убогий скарб пахарей этих полей, Крытые мшисто-черной соломой сараюшки, горба­тые насыпи погребов, рухлядь перекошенных заборов, на которых где-нигде торчала лысая голова забытой гладышки, щербато щерящей рот на гигант­скую книгу.