Виктор Козько - Колесом дорога

— Сотвори воду,— сбивает Матвея с его мыслей старая Махахеиха, скребет посошком, как курица лапой, землю.

— Что ты, бабка, о чем ты? — не верит своим ушам Матвей.— Я ж тебе не господь бог.

— Не можешь?

— Не могу.

— А я ведаю, что не можешь. Была ж вода. И кладочки в той во­де. Мы по кладочкам тым до партизан ходили, до куренев ихних. Немцы не ведали про кладочки. А мы наберем хлеба, кардопли и кла­дочками, водой, болотом и лесом. Сберагала нас вода в войну, и лес сберег. Вот я и думаю, каб знов война, где б спасалися, детка ты моя?

Матвей молчал, нечего было ему ответить старой Махахеихе. Но она и не требовала ответа, казалось, случайно завела речь о воде, о немцах, кладочках и лесе, припомнила что-то свое, выговорилась. И, подумав так, Матвей заметил, что Махахеиха сидит в одной кофте. Поддевочка ее, из шинели еще, наверное, армейской Махахея, висит на гвозде за ее спиной.

— Вам же холодно, баба.

— Як не холодна, детка, холодна,

— Оденьтесь, я помогу.

— Поможи, коли не тяжко, не грее мяне уже и сукно.

— Так, может, выпили б? — спросил он, накидывая на спину ей — одну сплошную кость — поддевочку, с опаской вправляя в рукава негнущиеся руки.

— А я уже выпила чарочку, коли никто не бачив,— и Махахеиха засмеялась.— Може, и последнюю. Ой, и сладкая же последняя... А ты што тут сидишь, чего разам з усими не гуляешь?

И вновь Матвей подумал, .что бабка, может, и не поняла ничего из того, что только что тут было. Но оказалось совсем не так, все подмечала, сидя на своей скамеечке, словно сквозь землю смотрела.

— А ты не журись, хлопча,— начала она снова чуть погодя.— Может, и оправдаешься.

— Вы так думаете, баба?— уцепился за ее слова Матвей, не спра­шивая даже, перед кем и за что надо ему оправдываться.

— А як жа мне иначай пра тебя думать, нельзя мне на краю сваим пра людей недобрае думать.

— Вы ж не знаете меня, забыли уже, наверное,— заторопился Матвей, чтобы еще раз убедиться, что она говорит именно о нем, что именно о нем не может плохо подумать.

— Я тебя не знаю, Демьяновой ты породы, дал ты мне руку, я и познала тебя.

— Виноват я...

— Не винись без поры. Нихто из живых не безгрешны. А вот де­ло ты задумав...

— Так вы и про дело мое знаете?

— Не, детка, про дело твое я не знаю, и я не господь бог. Знаю тольки, што задумав что-то. Справляй свое дело, и господь тебе судья. А теперь иди,— сказала она,— иди, увидимся, до жнива я до­живу, увижу жниво.

Матвей ушел и объявился вновь на свадьбе уже поздно вечером, когда пришло время делить каравай. Каравая того не нашли. Испечен­ный бабой Ганной, он дожидался своего часа в чулане, там же стояло несколько бутылок водки на всякий случай, а вдруг не хватит. И бы­ло в той пристройке к хате небольшое окошко, собаке пролезть. Но пролезла в это окошко собака двуногая, как сказала Барздычиха, че­рез окошко вытащили и каравай, и водку. Событие для Князьбора не­слыханное. Приспело время караваю, а его нет, родителям и невесты, и жениха хоть из дома убегай. Первая свадьба в Князьборе без ка­равая. И вроде бы была она уже не настоящей свадьбой. Без дела оста­лись каравайнички-починальнички. Поднялся переполох. На тот пере­полох и угодил Матвей и где-то был рад ему.

— Брали б уже тольки гарелку,— причитала Барздычиха.

И Барздыки, а за ними и Щуры уже собрались идти искать обидчи­ков. И пошли бы, не окажись на свадьбе участкового. Вместе с ним Матвей и покинул свадьбу, только тот шел править службу, искать во­ров, а Матвей домой. И чем ближе был этот его дом, тем тревожнее становилось у него на душе. Матвей понимал Барздычиху, хотя по­теря ее стоила копейки. Но тут она поднялась не за копейку. И он тоже не за копейку, не только за то поле, за ту пшеницу, из которой испечен был свадебный каравай и которая вымокла, подтопленная прудами рыбхоза. Он поднялся против самого себя и посягнул на не­что большее, чем только он сам. И за это надо было отвечать. Там, у прудов, он не готов был отвечать. Быть может, трусил, скорее все­го, и трусил, и жалел тот пруд, который собирался спустить. Ведь он сам его закладывал, своими руками. И своими руками предстояло уничтожить его. Доводилось ли еще кому проходить через такое? И почему именно он, а не кто другой? Или он смелее других? Этого о себе Матвей не сказал бы. Он не мог сказать себе, что боится началь­ства и стремится угождать ему. Любовью к тому же Шахраю он не пылает, но и не восставал против него, не противоречил. А если где-то был и против, то Шахрай всегда умел убедить. Он соглашался с ним, правда, иной раз согласие было минутным, пока тот же Шахрай рядом, не мог противостоять его присутствию, улыбке, словам, не мог стать на равную с ним ноту. Заори на него, повысь голос тот же Шахрай, он бы не смолчал. Но что-то было сильнее его, оно как раз и заставляло принимать навязанную ему волю, соглашаться, а потом уже бунтовать. И в этом бунте после драки он не искал стычки, а стре­мился оправдать свое соглашательство, считать его временным, продиктованным какой-то необходимостью беречь себя для чего-то нового, большого, где он проявит и отстоит себя. Но ничего нового и большого так ему и не выпадало. Опять сходился он с Шахраем и опять сдерживал себя, а порой просто терялся. Пока кипел, спорил с собою, уже рождалось другое, совсем другое требовалось от него. И он никак не мог приноровиться к этому другому, с болью сознавая, что нет в нем ни гибкости, ни хватки. То просыпалось дрем­лющее чувство самосохранения, быть может, думал Матвей, это по­давал голос какой-то далекий предок, забито и тихо проживший жизнь в этих полесских лесах и болотах, давал о себе знать, оказывался сильнее его, Матвея. Матвей надеялся, что избавится от него, от свое­го далекого предка, как только обретет диплом и самостоятельность. Обретя же, думал избавиться, как только прочно станет на ноги, добьется чего-то. Сейчас он был вроде на ногах и вроде бы добился чего-то, но и теперь тот стоял за его спиной, хватал за руки. Он и по­мыслить не мог отважиться на такое, на что отважился Матвей. Ма­твей поймал себя на том, что просто оттягивает время перед тем, как чиркнуть спичкой. И, когда все же чиркнул, не торопился убегать. Ощущение опасности было, но не той, что таилась в заряде, заложен­ном под дамбу пруда. Страх был в другом: вновь предстать перед людьми, говорить с людьми, смотреть им в глаза. Он с любопытством следил, как брызжущий искрами огонек пожирает секунды, гадал, движется ли огонь равномерно или в шнуре, как и в человеке, есть внутреннее горение, думал, как просто все происходит: взрыв — была вода, и нет ее, схлынет она, отступит от полей, но поле то все равно придется пересевать. А пересев хуже недосева. Прикидывая это, он, едва ли сознавая, что делает, бросился бежать и за секунду до того, как прогреметь взрыву, упал за бугорок. Взрыв был глухой, какой-то хлюпающий, с причмоком, будто вовсе и не взрыв, и Матвей решил проверить, разрушена или нет перемычка.