Виктор Козько - Колесом дорога

— Да пусты колодезь, Надька!—не выдержала этого скрежета Царица.

— Ты все виновата, Маруся, сглазила, под руку молодой закри­чала. Воко у тебя недоброе,— сказала Ненене.

И недобро уже поглядывала на Царицу и Махахеиха, мать моло­дой. Она не хотела звать ее на свадьбу, так же как Махахей не хотел звать Матвея. Ненене говорила правду: недобрый был у Царицы глаз. Сосед Царицы не выдержал ее глаза, съехал с Князьбора и едва даже не подрался с ней, когда пришла помогать ему сносить пожитки в ма­шину. И Махахей с Махахеихой, прикидывая, кого звать на свадьбу, сошлись на том, что если с их стороны будет Матвей, то с другой Царица. Неловко ведь обойти и старого, и нового председателя, что подумают и скажут люди: не старшиня, так и на веселье не зовут.

Матвей, как на беду, и сейчас стоял радом с Царицей, широкой и мощной и потому, казалось, очень надежной, молча смотрел, как упор­но и долго кланяется колодцу журавль, как кланяется ему Надька, как лицо ее покрывается пятнами, как она, зло, некрасиво сбив набок фа­ту, оглядывается по сторонам, будто ищет виновного. Матвей уже хо­тел броситься на помощь молодой, но опоздал, Надька выпустила журавль, он рванулся в небо, его тут же подхватил жених и вновь, тарабаня о сруб ведром, словно звоня в пожарный колокол, погнал вниз.

— Колодезь, дай же... — это опять подала голос Царица, но не договорила, словно поперхнувшись, замолчала и оглянулась в испуге. Заметила, что, кроме Матвея, нет рядом с ней никого, что люди поти­хоньку отодвигаются. Догадалась, почему, и завопила, содрогаясь всем своим тучным телом: — Разве ж я виноватая, люди добрыя. За што вы все на меня да на меня. А я ж ни полстольки никому зла не сделала,— и она показала Матвею на ногте, удивительно маленьком на такой пухлой руке, на полсколько никому не сделала она ничего плохого. Ткнула рукой в лицо так, что он отшатнулся.— И мой же ко­лодезь высох,— Царица теперь обращалась только к Матвею.— Во зло­дей стоить, во кто всю нашу воду попил. Вот он, глядите...

Но никто глядеть ни на Матвея, ни на Царицу не пожелал. И тан­цы скисли, хотя бил бубен, невозмутимый Анисим играл на нем, как никогда, и Семка-цыган старался, наверное, жалел его, Матвея, музы­кой, скрипкой старался прикрыть его от позора. Рвал душу сухо и на­тужно скрипящий журавль. Гости потихоньку один за другим ус­кользали от этого скрипа в хату, даже Царица отцепилась от Матвея, переваливаясь, подалась туда. Жених так же, как и невеста, почти ничего не выскреб из сухого колодца. Снял ведро с крюка, плеснул под ноги Матвею жидкой ржавой грязи и, подхватив под руку Надьку гпошел вслед за гостями в хату. На дворе остались один только Маха­хей да старая Махахеиха. Матвей подошел к Махахею.

— Надо было сказать, дядька Тимох.

— Што говорить, Матвей?

— Ну, не знаю,— смешался он,— попросить...

— Воды попросить? Кто ж это воды просить?

— Ну не воды. Не у вас одних такая беда, у многих колодцы попересыхали. Уровень грунтовых вод понизился, так называемое УГВ... — Матвей обрадовался, что вышел на это УГВ и теперь мог го­ворить без стеснения и долго, но Махахей не стал его слушать.

— Черт с ним, с твоим УГВ,— сказал он,— понизился и понизился. Все понизилось,— и Махахей тоже ушел.

— Я б круги вам привез,— попытался было остановить его Матвей, но он досадливо отмахнулся от него, как от мухи, и скрылся за дверями.

Матвей подсел к Махахеихе, в хату к людям ему идти не хоте­лось. То, что в колодцах в Князьборе не стало воды, было ему не в ди­ковинку. Колодцы пересохли, как только из-под хаты деда Демьяна ушло болото. И князьборцы уже давно углубляли свои колодцы, одни просто чистили и подкапывали, добавляли в сруб по венцу-два, другие же требовали от него бетонных колец. Он отбивался: «Скоро пересе­ление».— «Переселение скоро, а воду каждый день надо».

Одна Ненене всю кровь из-за этой воды по капле выпила.

«Твой батька раз на мосту часы забыл. Полез до воды руки мыть, часы с руки и на дощечку. И забыл»,— издалека подступалась она к Матвею, хлопала круглыми глазами: понимает председатель или нет.

«Ну и что, тетка Тэкля, забыл, а потом вспомнил, вернулся и взял»,— не мог уразуметь ее маневра Матвей.

«Во-во, день прошел, пока вспомнил, а часы лежали, дожидались хозяина. А хата моя без хозяина...»

«При чем тут, тетка Тэкля, мой батька, его часы и твоя хата?»

«А при том, что я хозяйка в моей хате. Где что положила, там и возьму, а вот буду хозяйкой в каменице той твоей?»

«Ты что, тетка Тэкля, не хочешь переезжать? Мы же догово­рились».

«Да як тебе сказать,— мялась Ненене,— сдается, договорились».

«Так чего тебе еще надо?»

«Воды, Матвейка, воды. Не стало в моем колодезе воды».

«Зачем тебе вода, зачем колодезь, в новых домах водопровод и канализация».

«А я напоследок из колодезя хочу. Вода из крана не тая».

Всему Князьбору вода из крана вдруг стала не той, хотя до этого, бывая в гостях у детей в городе, похвалялись: чего не жить моему Сте­пану или Ивану — за водой и то не надо ходить, в хату прямо вода подведена. И хвалили ту городскую воду: добрая вода, болотом не пахнет. А тут заныли все сразу, как та же Ненене:

«Хочу колодезь, покинь мне колодезь, трохдонны ён — дно жалезное, дно серебраное и золотое дно. И все три высохли. Не буде во­ды в моим колодезе, не буде и в твоим поле, Матвейка, высохне и по­ле, попомнишь мяне, высохне».

«Хватит, тетка Тэкля»,— пытался отбиться от нее Матвей, но не тут-то было.

«Ой, не-не-не, Матвейка. С колодезя надо починать. С воды, с кринички все починалось. И речка наша с кринички, с-под березы выбе­гала».

«Что тебе и твоему колодезю надо?»

«Углыбить его надо. Круги цементовые подвезти».

«Хорошо, привезу круги»,— обещал Матвей и привозил. И не толь­ко Ненене. Такие разговоры ему приходилось вести почти ежедневно. Стали дергаными, непохожими на себя не только его полешуки, меня­лась, стала дерганая и сама князьборская земля, птицы и зверье, жи­вущие на ней. Стали нервными и неприкаянными князьборские буслы. Всегда радеющие о доме, о потомстве, в этом году словно и не сади­лись на гнездо, будто отпала у них надобность в продолжении рода, в одиночку и стадами бродят по бывшему болоту, бескрайнему сейчас нолю, будто потеряли что-то, потеряли своих лягушек и отказываются искать их на стороне. А князьборские деды, и всегда немногословные, как онемели окончательно. Соберутся, молча посидят на скамейках возле хаты, повздыхают, покрутят, как неоперенные птицы, головами, покурят самосада из старых запасов и, завидев Матвея, торопливо разбредутся. Идут, как те же буслы, туда, где текла когда-то речка и стояли дубы, где лежало озеро, упрутся в три ноги (посошок — третья нога) и слушают неизвестно кого и что — то ли себя, то ли землю.