Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

В автобусе с откидным верхом (такие сохранились только в при­черноморских санаториях) проезжают курортники — в войлочных шляпах с бахромой и в темных очках. Отдыхают коллективно: хором смеются, хором благодарят, хором ахают на Рице и в Афонской пе­щере,

У дороги в выгоревшей траве копошится щенок. Неподалеку в жидкой тени кустарника его мать кормит второго щенка и пристыженно отворачивает от меня тощую лисью мордочку...

Было время, когда я мечтала, чтобы мне посигналили из маши­ны, чтобы притормозили и помахали рукой. Сесть бы я ни за что не села, но услышать, увидеть, пережить хотелось нестерпимо. Нам не сигналили. Автомобилисты со всей округи знали нас. Мы подрастали на их глазах — голенастые чернявые неуверенные девочки, с за­вистью поглядывающие на приезжающих издалека русоволосых рас­кованных северянок. О, им сигналили протяжно и призывно, для них машины надраивались до блеска, украшались безделушками, для них не жалели денег на мелодичный клаксон. А они смеялись в ответ, небрежно отворачивались, дразняще показывали розовые кошачьи язычки или, дробно стуча каблучками, подбегали к распахивающим­ся навстречу дверцам и укатывали, уносились в другую жизнь, о ко­торой думалось страшно и сладко... Потом я выросла, уехала. Жила в других городах, несколько раз безуспешно сдавала экзамены в театральный институт, четыре года училась в эстрадно-цирковом учи­лище, стала артисткой. И однажды, приехав к родителям, на этом самом шоссе я услышала пронзительный, как горн, сигнал автомоби­ля, визг тормозов и вкрадчивый голос и, с колотящимся сердцем про­ходя мимо, вкусила горькую смесь гордости и унижения. В ту минуту я поняла, что это шоссе, блестящее между мокрыми эвкалиптами, эти изумрудные после дождя пригорки и притихший приморский поселок отреклись от меня, одарив взамен сладостью и легкостью безгранич­ной свободы...

Кто-то опять сигналит и мягко тормозит рядом. Обернувшись, ви­жу бежевую «Волгу». Ее хозяин — немолодой, усатый, в светлом пид­жаке,— приоткрыв дверцу, говорит по-грузински: «Сударыня, если пожелаете, я подвезу».—«Спасибо,— отвечаю я.— Мне недалеко».— «Супругу нашего Джано Джанашиа я готов и далеко отвезти»,— его усы приподнимаются в вежливой улыбке с крошечным намеком на фамильярность. «Благодарю вас, сударь,— как можно любезнее от­вечаю я.— Мне хочется пройтись пешком».— «Как вам угодно...» Он захлопывает дверцу и отъезжает. Жена знаменитости!.. Откуда он ме­ня знает? Жаль, на номер не посмотрела: если сухумский, тогда все понятно, в Сухуми меня знает каждая собака. Но он издалека подва­лил: «Супруга Джано Джанашиа...» Да кто его помнит, Джано Джа­нашиа! Раз в год по телевизору покажут какую-нибудь сценку — их всего несколько в фонде.

Забудь про дорогу, взгляни на зеленую изгородь, туда, где в глу­бине двора в тени разросшихся деревьев стоит плохонький домик в три окна, последний домик времен твоего детства среди выросших вокруг особняков.

Четыре дня назад кто-то распахнул его окна, выложил на под­оконники полосатые матрацы и подушки без наволочек. Во дворе под деревьями сидят маленькие девочки. Они не смеются, не бегают, а тихо разговаривают и смотрят на меня грустными светлыми глазами.

— Здравствуй, Додо!

— Здравствуй, Этери! Какая неожиданная встреча...

— Такая уж неожиданная? Мы ведь обе каждый год приезжаем сюда.

— Если бы вы приехали раньше, мой Буба развлек бы твоих ба­рышень.

— С трудом удалось выхлопотать отпуск.

Этери... Этери... До чего же она похожа на брата. Те же светлые глаза, те же высокие брови на бледном овале лба. Не так уж много прошло времени, неужели я все забыла? Нет, шторм помню, как будто вчера... Огромные свинцово-зеленые валы, взвинченная и испу­ганная зрелищем толпа, и трое в море. В то лето Гела устроился спа­сателем в дом отдыха. Он мог не кидаться на помощь, имел полное право: по инструкции в такой шторм запрещалось выходить в море К тому же с минуты на минуту ждали вертолета. Днем раньше во время драки на танцплощадке я обозвала его трусом. Не помню за что... Он заметил в толпе меня, задержал на мне невидящий взгляд и, отделившись от цепочки спасателей, побежал навстречу нарастаю­щей волне. Неподалеку громоздились бетонные кубы. Волны разби­вались об них со звуком артиллерийского залпа. Потом говорили, что эти кубы всему виной... Остальное было, как во сне: свинцово-зеленые валы безмолвно разбивались о берег; прилетел и улетел беззвуч­ный вертолет, примчалась пожарная команда — красная машина ед­ва не увязла в мокром песке; подъехали два грузовику с людьми, «скорая помощь»; мужчины бегали, молча разевали рты и размахива­ли руками; по лицам женщин текли слезы, и все время откуда-то слышался отдаленный вой сирены, назойливый, как комариный писк. Потом стало смеркаться, толпа поредела. Я сидела рядом с будкой спасателя возле одежды Гелы. Временами мне казалось, что все это сон, кошмар, из которого надо вырваться, пока не надорвалось серд­це. И в этот кошмар, делая его явью, вошла, вбежала маленькая Этери. Босая, в коротком платьице, она бежала вприпрыжку, ела грушу и махала мне рукой. «Додо! Ты не видела Гелу?»

Конец намертво отпечатался в памяти, а что было раньше? Неот­рывный, то нежный, то насмешливый взгляд сзади и сбоку; я чувствовала его правой стороной лица — Гела облюбовал себе место в углу класса и сидел за партой один. Учился он плохо, но было в нем что-то такое, за что ребята уважали его; тому, кто заслуживал благосклон­ность Гелы, разрешалось некоторое время посидеть за его партой.

...Последняя школьная зима. Дождь хлюпает в канавках вокруг дома. Пасмурный день незаметно переходит в сумерки. Пока мать не вернулась из школы, я одеваю куртку с капюшоном и убегаю. Пустой автобус, петляя по мокрым аллеям, быстро довозит меня до «Чайки». От остановки каменистой дорожкой сбегаю на берег. Издали вижу его, он ходит у кромки воды, палкой переворачивает выбро­шенные морем консервные банки и пакеты, присев на корточки, разглядывает что-то, пинает ногой промокшую корягу. Свежак силь­но и ровно обвевает его поджарую фигуру в узких брюках, треплет поднятый воротничок курточки, сносит каштановый чуб. Он отвора­чивается от моря, видит меня, ждет. Ни шагу навстречу — стоит и ждет. Иду к нему — руки в карманах куртки, капюшон раздут вет­ром, стараюсь скрыть смущение, волнение и нетерпеливое ожидание того, что будет. Он колотит палкой по пустой канистре и вскользь кивает мне. Стоим под ветром. Ничего не значащие слова. «Привет».— «Привет».— «Нашел что-нибудь?» — «Нет».— «Уроки сделал?» — «Сде­лал».— «Опять дождь...» Идем вдоль берега. Долго бредем вдоль бере­га, обдуваемые ветром. Я медленно, незаметно, осторожно вынимаю руку из кармана; я так стыжусь этого, что сбиваюсь с шага, споты­каюсь — не нарочно ли? Он ловит меня за руку — чтоб я не упала? О, как обмирает сердце от этого первого прикосновения, как рвется рука назад, в теплый и сонный уют кармана, как вздрагивает, точно пугливое существо, живущее само по себе, и наконец сдается, затиха­ет, замирает; пальцы покорные, чуткие, мягкие — в его руке им луч­ше, чем в кармане. Мы идем, уходим от моря. Правильнее было бы сказать, нас относит от моря. Мы идем туда, где в роскошном дендрарии мокнет под дождем летняя бильярдная. Я знала, что мы пойдем туда. Как только я понимаю, куда мы идем, мутное головокру­жение накатывает на меня. Легкий дощатый домик вздрагивает под ветром. Через разбитое окно, заколоченное неплотно пригнанной фа­нерой, пробираемся внутрь. Это наш дом. Продутый соленым ветром, впитавший в стены и в сукно столов горьковатый запах табака. Мы не включаем свет. Нам хорошо. Вдали за деревьями видно море — бе­лые гребешки на черном. Дождь то со вздохом трется об окна биль­ярдной, то грубо барабанит по жестяной крыше. Из дома отдыха доно­сится музыка — «Аргентинское танго», «Рио-Рита», «Голубка»,— там танцы. Мы обнимаемся на огромном столе с массивными ножками. Нам жарко в холодной бильярдной... «Прощальный луч блеснул вдали, блеснул в последний раз...»