Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

По толпе у прилавка проносится ропот. Кто-то улыбается, пред­вкушая зрелище, кто-то пытается урезонить строгую старушку:

— Вы не правы. Закон не запрещает продавцам разговаривать.

— С нашей Маргошей не соскучишься.

— У вас просто не развито чувство юмора. Читайте шестнадцатую полосу...

— А у вас вообще атрофировано самолюбие,— парирует старуш­ка, и ее седая голова трясется еще заметнее.— Вам плюют в глаза, а вы говорите «божья роса».

— Hy fзачем же так? Кто нас оскорбляет, так это вы. А Марго никого не задела...

Словно не слыша всей этой перепалки, Марго выходит ко мне.

— Зина!

У противоположного прилавка, где пылятся на полках книги, ко­робки с духами и дорогие несессеры, дремлет под вентилятором ее семнадцатилетняя дочь.

— Зина., надень халат и поработай, мне надо с Додо поговорить... Эту красненькую бабусю особо обслужишь, чтоб комар носу не под­точил. И книгу жалоб ей дай, пусть распишется на память.

Марго берет меня под руку, ведет, раздвигая висящие плащи и костюмы. Потом несколько дверей, крутая, обитая железом лестница; ступая чуть боком, как по корабельному трапу, спускаемся в подвал. Снизу по ногам тянет прохладой. Погружаемся в сырость, остро пах­нущую грибами, спиртом и мышами. Вокруг ящики, картонные короб­ки, банки. Марго сажает меня возле пустой бочки под тусклой лам­почкой, закуривает и, словно уговаривая не торопить ее, шепчет:

— Сейчас, дорогая! Сейчас!..

Исчезает, приносит несколько бутылок пива и два больших фуже­ра. Откупоривает бутылки, разливает пенящееся пиво, кивает мне и пьет с жадностью. Я тоже подношу фужер ко рту. Желтоватая паху­чая пена щекочет губы. Пиво холодное, свежее, играет, бродит, покусывает нёбо, десны, весь рот до глубины гортани. После сумбурного утра, после жары на шоссе, духоты и скандала прохладная тишина погреба. Холодное пиво. Марго тут же наполняет опустевшие фужеры и, едва успев восторженно выдохнуть «Плзень», присасыва­ется. Я делаю то же самое. Но не спешу. Медленно, упоительно мед­ленно цежу сквозь зубы, различая привкус жженого ячменя, пивных дрожжей и еще чего-то.

— Ну вот,— облегченно вздыхает Марго.— Теперь можно и пого­ворить.

Я тоже закуриваю и, щурясь сквозь дымок, смотрю на нее.

— Если б ты знала, как мне все надоело.

Молчу. Жду продолжения. Марго курит, закинув ногу за ногу, изредка встряхивает головой и бросает на меня нетерпеливые взгляды.

Каждый раз, придя за продуктами, я оказываюсь в этом погребе, и каждый раз Марго азартно обрушивает на меня жалобы, сплетни, слухи — всю тайную жизнь нашего поселка. К концу лета запасы но­востей обычно иссякают. Неужели на этот раз у нее что-нибудь при­пасено?

— Что тебе надоело? — спрашиваю.

— Все. Все!—взрывается она с готовностью.— И этот магазин, и этот погреб, и этот город, и море, и люди — все, все мне надоело! Раньше хоть в Афон можно было уйти, в монастырь, а теперь вместо монастыря бардак.

— Монастырь-то мужской был,— сдерживаю улыбку, маскируюсь за струйкой сигаретного дыма.

— И мужчины надоели. Господи! Когда кончится это лето? Ко­гда разъедутся эти люди? Всем дай-дай, дай-дай! Сил моих больше нету... Слыхала, как меня старушка обложила? А за что? Да если я замолчу, я же взорвусь. Или свихнусь через два дня. Мне же каждый час пар выпускать надо, посмеяться, поплакать или это самое... Бог ли меня проклял или нервы не в порядке, только жить со мной не сахар. Это и мужья мне говорили. «Хорошая ты баба, Марго, но жить с то­бой невозможно». А я на них не в обиде... Черт с ними!

Замолчала. Затягивается сигаретой, моргает часто-часто. И вроде переглотнуть пытается. Неужели расплачется?

— Ну, как? — спрашиваю, чтобы от черных мыслей отвлечь.— Есть сегодня что-нибудь?

— Что? — не поняла Марго и строго так, надменно на меня воз­зрилась, даже брови вверх подняла.

— Мясо или кефаль?

— Иди ты со своим мясом! Я с тобой, как с человеком, а ты!.. Эх, Додо, Додо! Разве так мы свою жизнь представляли? Не знаю, как ты, а я все помню, словно вчера было: и экзамены, и выпускной вечер, я утро около моря. Все, что потом, на бред похоже, хмельная ночь, а наяву при свете дня я была ученицей с белым фартуком и бантом в волосах... Ты первая стрижку сделала, на каблуках в класс пожало­вала. Ох, и шушукались мы тогда о тебе! А потом и о Мэри Размадзе стали шушукаться, и до меня очередь дошла... Так по жизни и идем, сестрица, как через болото. Вокруг шипят, а мы не оглядываемся... Сдохни, но держи фасон! — Она помолчала, приглядываясь ко мне и щурясь, и говорит: — Скажи честно, Додо, что ты о моем деле знаешь?

— Ничего,— говорю,— не знаю.

— Так уж и ничего?

— Ну, сидела два года, вышла, на прежнее место устроилась, значит, считай, оправдалась.

— А за что сидела? За что? — смотрит в упор и нехорошо так усмехается. Вроде бы свысока, снисходительно и вместе с тем жалко.

— Тебе лучше знать, за что.

— Я-то знаю, что меня ни за что «испортили», но что люди гово­рят? Людишки наши пугливые что тебе накапали?

— Говорят, недостача была. Часть ты покрыла, часть осталась. А что, не так?

— А про него ни слова?

— Про кого?

— Про начальника райторга Луку Маградзе?

— В первый раз слышу.

— Дескать, он и жар ее руками загребал, и спал с ней, и десятку ей разменял.

— Какую десятку?

— Сначала-то мое дело десятью годами попахивало!—Марго громко и неестественно засмеялась и, понизив голос, потрепала меня по колену.— Не бойся, дорогуша. Слух такой пустили. Враги. Сволочь завистливая. На самом деле я и два-то по чужой вине получила. Вместо него срок отсидела. И еще раз сяду, если он велит. Да, моя хорошая... Мужчины только с первого взгляда одинаковые — брюки носят, папиросы курят, вино пьют. Но мы-то с тобой знаем, что муж­чин среди них раз-два, и обчелся. И, если тебе повезло, если тебе та­кой достался, сделай для него все, в тюрьму сядь, если прикажет. Горло перегрызи. И считай, что ты в своем праве.

Я сигарету о бочку погасила, руку обтерла, вздохнула.

— Ох, Марго! Заморочила ты мне голову. Только я в холодке отдышалась, как ты опять мне хвост накрутила... Ну что ты кипя­тишься, дурочка? Посиди, помолчи, покури. Пивка попей. Развела страсти — вот-вот погреб на воздух взлетит.

Она опять засмеялась своим неестественным смехом, потом вто­рую сигарету от первой прикуривает и говорит с деланной завистью:

— Хорошо тебе, моя дорогая, ты можешь пмонуть на все и жить в свое удовольствие.

— На что это я плюю? — спрашиваю.

— Хотя бы на то. что о тебе люди говорят.

— Что же они такое обо мне говорят?

Марго попыхтела, на кончик сигареты глядя.

— Одно тебе скажу: при мне особенно не поговорят, за мою школьную подругу я спокойно любой глаза выцарапаю.

— Пусть уж поговорят напоследок,— усмехнулась я.— Скоро замолчат. Прошла наша пора, Маргоша. У тебя вон дочка на выданье. Мои цапли ко мне пристают: правда, что у двойняшек дети не ро­дятся?